В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём —
сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен
за восемнадцать лет до моего рождения
девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь —
остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба
или снаряд.
Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе
по жестяной крыше.
Шипение зажигалки не войдет в партитуру,
но останется фоном на старой пластинке.
Код чёрной двери на эту крышу все тот же:
один девять четыре один.
Сытна старая горчица и сладка бадаевская вода.
В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки
с вырезанной филейной частью.
Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.
Вес – не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.
Хлебная карточка – пропуск в жизнь, матрасы полные
сухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников
в послевоенном раю.
Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел
девочку.
Потом он плакал.
Душа девочки переселилась в щенка.
Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.
«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,
Пил я чашу слёз кровавых, я в печали пил беду», —
переводчик Лебедев читает Навои, слабый голос растекается
по холодным залам Эрмитажа.
Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего
125 грамм, но и те не удержать.
