Раздвоение, догадался он. Одна его половина отвечала на вопросы другой. Как бы вместе, но в то же время – порознь. Где проходила граница, он не понимал и не чувствовал.
«Я – твоя судьба, – говорила одна половинка. – Я была с тобой с того мгновения, как ты появился на свет, и останусь с тобой, пока ты жив. Я не слежу за тобой, не преследую тебя, но стараюсь помогать тебе, хотя ты и не подозреваешь об этом».
Саттон, вернее, та его маленькая часть, которая тогда была Саттоном, ответила: «Да, теперь я понимаю».
И он действительно все понимал. Как будто всегда знал, и было просто удивительно, что услышал об этом только сейчас. В голове вообще все перемешалось, ведь теперь их было двое – он и его судьба. Он не мог разобрать, что именно он знает как Саттон, а что – как судьба Саттона…
Никогда не разберусь, вздохнул он. Тогда не смог и теперь не могу – так глубоко во мне спрятаны две мои сущности: я – человек, и я – судьба, что ведет меня к высшей цели и высшей славе, когда, конечно, я позволяю ей это.
Судьба не может ни заставить, ни остановить меня, может только намекнуть, шепнуть словечко-другое. Это как бы сознание, рассудок, справедливость, что ли.
Это сидит у меня в мозгу, больше ни у кого. Только у меня, у меня одного. Никто и понятия не имеет, что такое бывает; расскажи им – на смех поднимут.
Но узнать об этом должны все. Как знаю я. Так или иначе мне надо попасть в будущее и все устроить.
«Я – твоя судьба», – говорила вторая половинка.
«Судьба – не рок».
«Судьба – не обреченность».
«Судьба – путь людей, народов, миров».
«Судьба – дорога, по которой ты пошел в жизни, те контуры, которые ты придал своему существованию».
«Судьба – спокойный, тихий голос, что столько раз обращался к тебе на поворотах и перекрестках бытия».
«Если ты меня не слышал – значит, просто не прислушивался. Никакая сила не может заставить тебя услышать. Но и никто не может наказать тебя за то, что ты ничего не слышишь. Наказание ты выбираешь сам, идя наперекор судьбе».
Были и другие слова, и другие мысли, и другие голоса. Саттон не мог определить, кому они принадлежат, но понимал, что они звучат за пределами той странной системы, которой в тот миг являлся он и его судьба.
Вот мое тело, думал он тогда. А я – где-то в другом месте, там, где все по-другому, все не так – и слух не тот, и зрение…
«Экран пропустил его!» – вот одна из перехваченных тогда мыслей. Саттон понял ее сразу, хотя вместо слова «экран» там было какое-то другое…
Вторая мысль: «Экран выполнил свою задачу».
И еще одна: «Какая у него сложная машина!»
И такая: «Очень, очень сложный организм, и зачем только все эти сложности, когда можно напрямую брать энергию у звезд?!»
Саттону хотелось крикнуть им: «Ради бога, поторопитесь, потому что мое тело – очень хрупкая вещь, и если вы помедлите, его уже нельзя будет привести в порядок!» Но он не смог вымолвить ни слова, продолжая, как во сне, внимать этому мысленному разговору.
Где он? Что с ним? Саттон не понимал. Кто он? Человек? Простое тело? Личное местоимение?
Он чувствовал себя невесомым, нематериальным, не пребывающим ни в каком времени. Он был каким-то вакуумом, которым управляло нечто, тоже, возможно, вакуум – другого слова Саттон не мог подобрать.
Он был вне собственного тела, и он был жив. Но где и как – понять было невозможно.
«Я – твоя судьба», – сказала одна половинка.
«Судьба… Что такое судьба? – спросила другая. – Слово, только и всего. Идея. Абстракция. Не слишком удачное определение чего-то, что едва улавливает сознание человека, и только».
