Принеси мне их сердца - страница 38

– Прозрачнее, чем лед в вашем жестоком сердце, – шепчу я. И’шеннрия встает, и ее губы складываются в едва заметную улыбку, а пышные темные волосы слегка развеваются. Впервые я вижу, как ее холодная маска самообладания по-настоящему оживляется, по-настоящему теплеет, и все же есть в этом проявлении слабости что-то глубоко безнадежное.

Ее взгляд останавливается на портрете в холле. Картина написана маслом, с нее улыбается белоснежной улыбкой симпатичный темнокожий мужчина. Мимо него мы пронеслись, когда И’шеннрия втащила меня в дом, но теперь у меня есть возможность рассмотреть изображение получше. Он молод, гораздо моложе И’шеннрии сейчас. Талант художника несомненен, но вовсе не это делает изображение примечательным – дело в самом портрете. Есть в этом мужчине что-то успокаивающее, темно-серые глаза лучатся бесконечной мудростью, словно осколки бриллианта, с которыми нам никогда не тягаться. Царственный, отделанный золотом мундир выдает в нем аристократа, а судя по той нежности, с которой смотрит на него И’шеннрия, – это, должно быть, лорд И’шеннрия. Муж, которого она потеряла из-за Бессердечных. Из-за войны.

– Это приятно слышать, Руберион, не так ли? – мягко обращается к портрету она. – То, что мое сердце все еще может хоть что-то чувствовать спустя столько времени.

Портрет молчит, и я тоже.

Будь я человеком, я бы вошла в свою скромную комнату и немедленно рухнула на кровать с балдахином. По моим подсчетам, почти целый день мы провели в дороге. Но я не человек, поэтому вместо того, чтобы тратить время на сон, я считаю ромбы на потолке и размышляю о своем неизбежном провале.

Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.

Мне стоило бы бояться. Я храбрилась перед Шорохом, но он прав. Меня ожидает двор, что жесток и беспощаден. И цель, которая весьма опасна. Я должна дрожать в ужасе.

Двадцать один. Двадцать два.

Но страха нет. Я чувствую лишь тошноту. Страх так далек, как лес и прячущиеся в нем волки. Я не испытывала настоящего страха всего три года, а кажется, будто сто. Сто лет – без смерти, без взросления, в блужданиях по лесу и бессмысленном заигрывании с голодными дикими кошками и одержимыми наемниками.

Нет, я не боюсь. Пока нет. Но уверена, что буду.

Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть. Один наклон головы, тот же безжалостный птичий наклон, как у Шороха, и темные ромбы на потолке превращаются в глаза. Я так долго воровала в одиночку, приятно было встретить кого-то не менее умелого. Знать, что мир меняется, как и я, сам по себе, неважно, свободна я или нет.

Я открываю окно и смотрю, как солнце ползет по небу. В отличие от леса Ноктюрны Ветрис постоянно находится в движении. Он меняется вместе с солнцем – полдень окрашивает его в снежно-белый, пока вечерние тени еще прячутся в глубоких щелях между зданиями и дорогами, напоминая темные вены. Закат заставляет город краснеть. Господа в кружевных нарядах и изящных шляпах прогуливаются парами и поодиночке, раскланиваются друг с другом, курят длинные сигареты и проверяют карманные часы. Деревья чуть заглушают городскую суету, но звон башенных часов, отбивающих полдень, даже здесь слышен ясно и отчетливо. Нектарницы и журавли кружат рядом друг с другом, и я упиваюсь яркостью их оперения. И ни одной вороны в поле зрения.

Стук в дверь отрывает меня от созерцания заката. Я открываю и вижу накрытый крышкой серебряный поднос с чем-то теплым. Пытаюсь отыскать глазами Реджиналла или Мэйв, но коридор пуст. Забрав поднос в комнату, я поднимаю крышку – рагу из бобов и ягненка с мягким кусочком хлеба. Запах непередаваемый. К тарелке приложена маленькая записка: «