– Всё знаешь, – пробормотал отец, поднимаясь. Чего он упал, если его никто и не толкал? Но возникло такое чувство, что он упал не от неудачного движения, а некая сила пихнула его внезапно. – Значит, не разучился применять свои прежние приёмы, космический колдун? Кто ж вести эти донёс в такую глушь? Ворон что ли на крыле притащил?
– Птичка-невеличка принесла, – бросил дед, – Смуглое пёрышко, глаза-звёзды, во лбу бусинка.
– Пелагея!?
Худенький старик, казавшийся почти маленьким рядом с богатырём внуком, осиянный как нимбом белыми волосами, не опроверг, но и не подтвердил. Казалось, он уже и забыл о тех, кого выпроваживал столь нелюбезно. Отнюдь не тёмное, как ему было бы положено по глубокому старчеству, лицо было спокойным и отстранённым. Он смотрел на птиц, на уходящие облака, выпускающие солнце из недавнего заточения. Отец стоял с багровым лицом и лысиной, с промокшими на заднице штанами, поскольку он елозил по траве, чтобы встать. Совсем недавно прошёл сильный ливень, лужайка была мокрая. Ксения, бледная и вмиг ставшая немощной какой-то, присела на обширный и также сырой пень, оставшийся от сломанного давним уже ураганом дерева. Дед ушёл в свой терем, и она подумала, что чаем в красивых зелёных чашках ей уже не насладиться, керамического петуха не погладить, как и дедушкину трёхцветную кошку Муську. Та где-то бегала по пустынной местности, вероятно, искала себе одичавшего кота для сотворения потомства. Муська была совсем юная, а угроза стерилизации ей не угрожала в силу отдалённости центров цивилизации от территории её охоты и загулов. Хотя удалённость эта была мнимой, разумеется. Отец потащил Ксению в сторону площадки для аэролётов, чтобы улететь отсюда уже навсегда.
Вначале Ксения решила, что имя Рудольфа прадед, выпавший из жизни и выживший из ума, коверкал из своеобразного старческого чувства юмора, а потом не знала, что и думать.
Когда мама была живой…
Вчера она была у мамы. Они сидели у притока речки, узкого как ручей. Белые и розоватые кремни мерцали в мелкой прозрачной воде, и солнечные зайчики играли в искусственной запруде, подпрыгивали на камушках, спотыкаясь, разбиваясь вместе с водной гладью о них, сливаясь в одно целое с весёлым журчанием и с брызгами. Огромный клён нависал над водой, обнажив свои корни из чёрного почвенного пласта берега, размываемого течением. А сама речка текла в тенистой расщелине, настолько в этом месте высокие берега были несоразмерны её карликовой величине и мелководью. Клён, казалось, вот-вот низвергнется в поток.
– Нет, нет, – успокаивала мама, – он слишком хорош, чтобы ему дали погибнуть. Платановидный клён, очень старый. Его сохранят и обязательно укрепят берег.
Но клён, как выяснила Ксения позже, придя туда после смерти мамы, был срублен, чтобы не упал на кого и не придавил. Поскольку его огромный ствол, упади он на противоположный берег узкого русла, мог задеть случайного пешехода своей массивной кроной. А место было облюбовано созерцателями природы – обитателями «Центра здравоохранения» и их гостями, как одно из красивейших в лесопарке. «Утреннюю Звезду» специально так называли – «Центр здравоохранения» номер такой-то, а их было немало – подобных учреждений, избегая старых и давно отброшенных названий, вроде «больница или лечебный центр», считая, что людей надо программировать словами исключительно на благо – на здоровье. В здании, называемом словом, где есть звучание боли, нельзя обитать человеку ни минуты.
