– Себе…
– Мне?… Ах ты пиявка горбатая! Счас ты у меня заплачешь! Пацаны! “Тёмную” ему!
Вот в устроительстве “тёмных” любили поучаствовать все. Малышня проворно оставила свои кровати и бросилась к несчастному Серафиму. На него набросили первое попавшееся под руку одеяло, взгромоздились всей кучей и стали бить и топтать.
Прекратили экзекуцию, когда от усердия вспотели и утомились. Дети расслабленно расселись вокруг своей жертвы и вопросительно уставились на Последыша. Из-под одеяла не доносилось ни звука… Витька выбросил в окно сигарету, сплюнул туда же, солидно напыжился и сказал:
– Что пялитесь? Снимайте одеяло.
Горбыль неподвижно лежал ничком. Его перевернули на спину и поразились – на них смотрели спокойные глаза, в которых не было ни капли боли или страха. Пока дети, как и их предводитель, изумлённо молчали, Серафим поднялся и похромал к двери.
– Заложит, гад, – высказался кто-то.
– По местам, шпана сопливая! – прозвучала команда и дети, как стайка воробьёв, кинулись в свои кровати.
Серафим зашёл в туалетную комнату, умылся и вернулся в спальню. Его сопровождали настороженными взглядами. Даже атаман откровенно зевал и, на удивление, молчал – обычно он давал какое-нибудь напутствие после “тёмных”: то ли ещё угрожал, то ли хвалил за выносливость.
Прошло несколько дней… Витёк Последыш заболел непонятной болезнью: по рукам пошли красные мелкие пятна. Они чесались и гноились. Мальчика поместили в детдомовский изолятор. Болезнь не проходила, и его уже собирались отправить в кожный диспансер, когда вечером зашёл Серафим. Атаман внутренне напрягся. После той “тёмной”, он испытывал непонятный страх перед этим ущербным.
Серафим задержался в проёме двери, бегло осмотрел комнату и сказал больному с откровенной печалью в голосе:
– Тебе сейчас больно, потому что ты проявил несправедливость. Но я прощаю… Когда меня топтали, больше всего было жаль тебя. Болезнь говорит о том, что ты раскаялся. Теперь пойдёшь на поправку.
Серафим резко развернулся на правой ноге и, глубоко хромая, удалился. Вскоре Витёк выписался абсолютно здоровым. Он отказался он своей “атаманской должности”, бросил курить и упросил директора перевести его в другой детский дом, что и было исполнено, ко всеобщему удивлению, довольно быстро. После этого случая Горбыля стали побаиваться и сторониться ещё больше.
Неоднозначным было и отношение учителей детского учреждения. Учился он неровно, хотя способности имел несомненные. Предметы ему нравились своеобразно, какой-то системы не просматривалось. Был безразличен к математике, но с удовольствием читал физику, именно читал, как хорошую книгу. Причём понимал и запоминал легко и без усилий, так как обладал прекрасной памятью. Зачитывался литературой и историей, но был равнодушен к географии и биологии. Казалось, Серафим жил своей жизнью, в которую никого не пускал. Изучал только то, что нравилось. Соответственно и оценки были прямо противоположные: двойки соседствовали с пятёрками. Попытки понять странного воспитанника, подействовать на него, ни у учителей, ни у директора ни к чему не приводили. Даже возили на обследование к психологу. Тот констатировал полное психическое здоровье мальчика, особо отмечал его повышенную самостоятельность и независимость мышления.
Директор разводил руками:
– Мог ведь быть круглым отличником. И для школы хорошо, и для него самого.
