Хе-хе, голубушка, хе-хе… Ты даже не представляешь, что это вовсе не конец.
А только начало.
Забираю я карабин с концом верёвки с лебёдки, и переношу к кронштейну с противовесами. Так. Для начала – подвешу-ка я её на шестьдесят. Это значит, плюс пятнадцать к её собственному весу.
Верёвка натягивается, её тело напрягается. Ну а толку-то – напрягаться! Суставы вывернуты, и обратно не вправишь! Зато теперь её тело действительно – упруго растянуто: как пружина. Сильная и гибкая. А, стало быть, оно стало куда чувствительней к ударам плети – мышцы-то: напряжены! Ну-ка посмотрим.
Вот теперь я подошёл к ней вплотную. Встал снова сзади. Волосы у неё, моей Аминочки терпеливой, вполне подходящие. В смысле – по длине. Собрал я их в пук на затылке, да перевязал ещё одним куском бельевой верёвки. Перегнул волосы вокруг этой верёвки назад, развернув на сто восемьдесят. Перевязал ещё одним куском. Теперь нужно подвесить её голову на первой верёвке – к той, что удерживает кисти. И голова не будет падать вниз, когда она потеряет сознание.
А она потеряет. Уж я позабочусь.
Обошёл я это «зафиксированное» сокровище теперь спереди. Двигаюсь нарочито неторопливо – чтоб дать ей понять, что мне спешить некуда. Вот теперь снимаю с её глаз повязку. Капюшон с прорезями на мне чёрный, рубаха – чёрная, свободные штаны – тоже. Ангел, так сказать, смерти – во плоти.
Моргает. Смотрит. Влажные от слёз и выразительные глаза наливаются злобой и ненавистью.
Она плюёт мне в лицо – правда, немного, и несильно: похоже, в горле уже пересохло, как в Сахаре. Ещё бы: вон, струйки пота так и текут по спине и исподмышек. А уж воняет – никакой дезодорант не помог! Всё правильно: больно. Адреналин. Стало быть – повышенное потоотделение. Читал я в своё время и материалы о Зое Космодемьянской. Из протоколов допросов комиссарами красной армии тех крестьян-колхозников, в избе которых все эти пытки и происходили. Как её, Зою, обрабатывали шомполами от карабинов, по ягодицам да по ляжкам, нацисты. Получила она тогда ударов этак за пятьсот… Оказалось ничего: больно, но не смертельно.
Голос у моей красавицы стал сиплый, тихий. Но – ругается, проклинает. Призывает Господа покарать меня, монстра поганого, маньяка-садиста доморощенного. Выродка нетрадиционной ориентации. Проклинает и меня, и родившую меня мать, и вообще – всех моих родных и близких до седьмого колена.
Дура ты, думаю. Со своими «родными» давно уж я разобрался.
Голос у неё, конечно, сильно подсел и ослаб. Плохо для записи. Хотя, это-то как раз понятно – нельзя же столько орать, и не охрипнуть. Говорю же: сразу видно: работает девушка в балете, а не в опере! Ха-ха. Впрочем, вряд ли она и в этом случае могла бы говорить нормально – слишком много жидкости потеряла. Наверняка сейчас во рту сталактитовая вязкая слюна, и солоно от крови – от прокушенных насквозь губ.
Но я же не совсем уж сволочь какой: пошёл в угол, принёс чашку с водой. Показываю на её рот, и на чашку: мол, попей. Даже подношу поближе.
Зубы стиснула, мычит, вижу – пить всё-таки хочет, но не пьёт. Гордая, стало быть.
Уважаю. Такую пытать – сплошное наслаждение!
Ну а я вот не гордый. Чашку поставил обратно на стол, плётку взял. И теперь неторопясь обхожу её со всех сторон. И – обрабатываю, обрабатываю: уже в полную силу своих тренированных мышц! И по туловищу, и в промежность, и по грудям недоделанным. Не трогаю только икры, утыканные шляпками гвоздей: ещё вывернется случайно какой гвоздь – уделает тогда мне кафель кровищей… А я грязи не люблю!
