– Они меня сразу в психи запишут. Потом не отмоешься. Это как клеймо на лоб. Бац – и на всю жизнь.
– Найди врача, который займется тобой анонимно.
Козлов вздохнул.
– Не хочу я ничего этого.
– Ты на себя посмотри, Олег. Выглядишь ужасно.
Он и сам прекрасно знал, как выглядит.
– Я все думал, что это кончится.
– Почему?
– Не знаю. Думал, что причина в одиночестве.
Он с ней и ночь провел не как с женщиной. Он искал защиты. Вика осторожно погладила Козлова по щеке.
– Хочешь, я поищу для тебя хорошего врача?
– Нет! – вскинулся Козлов. – Не надо ничего!
Вика опечаленно вздохнула:
– Ты как маленький ребенок.
А он и был маленьким ребенком. Испуганным и беззащитным.
– Как знаешь, – сказала Вика. – Я тебя неволить не стану.
Профессор Вольский имел внешность гнома. Розовощекое лицо, нос картошкой, клок седых волос на голове, только колпака для полного сходства не хватало. Он не умел быть строгим, и поэтому Козлов надеялся, что разговор о его ненаписанной диссертации дурного оборота не примет.
– Как успехи? – бодро спросил Вольский.
Он сидел в старом вытертом кресле и при появлении Козлова отложил в сторону потрепанный журнал. Водилась за ним слабость – читать старые журналы.
– Все у меня нормально, – в тон Вольскому отрапортовал Козлов, но без особого энтузиазма.
Вольский был его научным руководителем, и они встречались с ним раз в две недели – Козлов докладывал о том, что успел сделать, а профессор одаривал ученика ценными советами. Об успехах на этот раз Козлову нечего было доложить.
– Что пишут? – спросил он, кивнув на журнал.
Разговор о диссертации хотелось отодвинуть на потом.
– Интересная вещь, – развел руками Вольский. – Оказывается, цветок меняет свой запах после того, как его сорвут. Вот бы никогда не подумал.
Ему, наверное, и вправду это было интересно.
– Получается, что цветок умирает. Совсем как человек.
– Да, – сказал Козлов деревянным голосом. – Просто удивительно, как устроена природа.
В его голосе было что-то такое, что заставило профессора внимательнее посмотреть на собеседника.
– Ты сделал выборки по языковым пластам? – спросил Вольский. – Мы с тобой разговаривали об этом в прошлый раз.
– Нет, не сделал.
– Не успел?
– Не успел.
Но Вольский чувствовал, что дело совсем не в этом.
– Ты потерял темп в работе, Олег, – сказал он мягко.
Козлов промолчал.
– И дело даже не в том, что ты стал медленнее работать. Здесь совсем другое. У тебя пропал интерес.
– Его, может быть, и не было – этого интереса, – сказал с усилием Козлов.
– Вот как?
– Я не знаю, Дмитрий Николаевич. Но сейчас мне не работается. Совершенно.
– Тебя что-то тревожит?
– Да.
– Что именно?
– Не знаю.
– Ну, «не знаю»! – сказал Вольский и развел руками, давая понять, что он таких ответов не признает. – Причина всегда есть. Какой-то внешний раздражитель…
– Не совсем внешний…
Козлов провел по лицу ладонью, будто снимал паутину.
– Все из рук валится, и желания работать никакого.
– Ты болен?
– Нет. Здоровье в порядке – спасибо зарядке, – невесело усмехнулся Козлов.
– Значит, хандра?
– Значит, хандра, – охотно подтвердил Козлов.
– Вот что, милый мой. Придется об этом забыть. А лучшее лекарство – что?
– Что?
– Работа.
«Старый идиот, – подумал с неожиданным для самого себя ожесточением Козлов. – Ну что он говорит? Почему не хочет понять, что мне плохо?» Он понял, что напрасно стал плакаться в жилетку этому противному гному, и от этой мысли вконец озлобился.
