Пристав Дерябин. Пушки выдвигают - страница 18

– Выпьем? – серьезно показал глазами на неприбранный стол Дерябин.

– Выпьем, – серьезно согласился Кашнев.

– Ура! – крикнул Дерябин во всю мощь объемистых легких. – И пойдет душу красть пристав Дерябин, а за ним воры!.. Ура!

– Митя, – спросил Дерябин, – невинность в тебе такая во всех щечках… ты как насчет женщин, – вкушал?

– Нет, – ответил Кашнев.

Они все еще сидели за столом, хотя было уже часов пять утра, – чуть посинели, посвежели слегка белые занавески.

– Нет? Как так нет? Шутишь?.. Совсем нет?.. – Даже рот раскрыл от удивления Дерябин. – Во-от!.. И с университетом ты что-то рано управился, ни одного дня не потерял! Д-да!.. Ты – строгий. Должно быть, в мамашу вышел… женщины, они, брат, иногда даже игуменьями бывают, – случается, факт!.. Постой-ка, тут у меня альбом красавиц парижских, я тебе покажу!.. Это… это… – заторопился пристав.

– Да не надо, зачем?

– Как не надо?.. Не надо!.. Тут такие две мамочки есть, – с ума сойдешь… не надо!

И вытащил к лампе Дерябин истрепанный длинный альбом и, тыча толстым пальцем в снимки голых женщин, приговаривал:

– Это ж раз удивиться и умереть, а?.. Нет, ты всмотрись внимательно, хорошо всмотрись!

Потом говорили о сестре Кашнева, Нине, курсистке, и о тех местах, где вырос Кашнев, где не было дичи – только сороки.

– Нина в сестры милосердия поступает, в Красный крест… на войну едет, – сказал Кашнев.

– На войну? Великолепно! Умно! – одобрил пристав. – Непременно там женишка подцепит, – замуж выйдет. Простого армейца не стоит – с голоду помирать, а вот ты напиши ей, – штабного, академика чтобы… факт!

– Эка ты как-то все этак… – поморщился Кашнев.

– Что? Плохо говорю? Не то?.. Митя, поверь: женщине, хоть бы она и сестра твоя и Красный крест, – кто угодно, – ей только одно-единственное на свете нужно: мужчина… Факт, я вам говорю.

– Не лечь ли поспать? – поднялся и отвернулся Кашнев.

– Поспи! Ложись, – мягко втолкнул его в спальню Дерябин. – Ты ложись, а я только на больную лошадь гляну… Верховая, донец, – опоили мерзавцы, ноги пухнут.

И Дерябин вышел в сени, и потом слышно было, как протяжно с перехватами завизжал щенок.

Кашнев сел было на диван, где постлана была постель, потом привычно перестегнул портупею; в висках появилась тоненькая боль, как всегда после бессонной ночи. Думал о приставе, который хлынул вдруг весь отстоявшийся и свой и затопил под ним его землю. Но раздеваться почему-то не хотелось. Подошел к попугаю и разглядел внимательно его черный клюв, старые злые глазки и пышный хохол; пересмотрел еще раз альбом парижских красавиц. Вспомнил про шашку с надписью «лубимому начальнику», но на стене балдахином висело несколько шашек, из них три казачьих кавказского образца, – трудно было различить дареную. Вспомнил про подарок пристава – тульский наган, и решил не брать его с собой. Сквозь ставни пробивалась полосками холодная утренняя синева, и от нее пожелтела лампа, и комнаты стали холоднее и как-то просторнее на вид, и листья фикуса сделались чернее и сплошнее.

Прошел в канцелярию Кашнев, сам удивляясь своим шагам, звучавшим здесь по-чужому несмело. Тут же за дверью висела – он разглядел – его шинель и фуражка – красный околыш, первый полк. В соседней комнате блаженно посвистывал, как куличок, чей-то нос – должно быть, спал Культяпый. Есть уже совсем ничего не хотелось, но подошел к столу Кашнев и внимательно и долго разглядывал закуски, потом вытащил из коробки клешню омара, пожевал и выплюнул. И когда захотел осознать, сделать ясным, почему не раздевается и не ложится он, то прежде всего плавно заколыхалось перед ним канареечное платье Розы, с извилистым хвостом, – как она танцевала с приставом, а потом почему-то так же заколыхалась желтая солома на полу каземата… и захотелось выйти на двор части, подышать ранним утром, посмотреть больного донца, у которого пухнут ноги.