Разумеется, многих удивительных и заслуживающих
восхищения достоинств не была лишена и маленькая, скромная шишечка, но, как ни странно, она никогда и не подозревала о существовании каких-либо особенных преимуществ в себе и уж, конечно, никак не думала, что всё радостное и доброе, полученное от матери-ели, можно выдавать за своё да ещё похваляться оным во всеуслышание. «Разве можно гордиться хорошим?» – спрашивала сама себя шишечка. Скромная шишечка даже редко разговаривала, не решаясь вымолвить словечко, тем более, если беседою были заняты старшие.
Однако теперь необходимо было срочно вмешаться, так как бахвальство родственниц принимало угрожающий оборот. Висевшие по соседству шишки начали обращать внимание на непонятные крики, и даже с ветки напротив обеспокоенно следили за происходящим.
– Сёстры, сёстры! – позвала скромная шишечка, – не стоит ссориться из-за пустяков. Ведь мы все выросли на одной ветке, дети одной матери-ели.
– Я самая старшая, я раньше выросла! – затряслась от злости долговязая шишка.
– Нет, врёшь! Я самая старшая, – вопила толстушка, и сучок трещал над её маковкой.
Сучочки едва удерживали спорщиц, да тут ещё ко всему шишки принялись раскачиваться из стороны в сторону, стараясь, как можно сильнее толкнуть друг дружку в бок.
– Сёстры, милые сёстры, не ссорьтесь! Пожалейте себя! – призывала благоразумная шишечка. – Остановитесь, примиритесь, не гневайтесь!
– Тебя ещё здесь не хватало, – огрызнулись гордячки.
– Ты хуже всех!
Тут они вдруг перестали пихаться и принялись насмехаться над скромной шишечкой, говоря:
– Ты такая мелкая, что тебя никто рядом с нами не замечает! Ха-ха!
– У тебя нет таких упитанных боков, как у нас! Ха-ха!
– Нет таких широких и блестящих чешуек, о-хо-хо-хо!
– Твоими семечками ни за что птиц не накормишь и даже червей!
Гордые шишки набросились на скромную шишечку с таким удивительным согласием и такой поразительной дружбой, с какой всего лишь минуту назад кипела между ними вражда. Они почти подпрыгивали со смеху, подтрунивая над доброй шишечкой, отчего едва живые сучочки ну совершенно перестали удерживать своих надменных хозяек, и только одно чудо пока ещё спасало гордячек от неминуемой гибели:
– И откуда ты такая выродилась, уродина! Мутант, да и только!
Скромная шишечка молчала, потупив глазки.
– Нас весь лес знает, а тебя даже гусеницы… Хo-xo!..
Даже гусеницы стороной обползают… Ха-ха-ха!
Они так захохотали, что ветка закачалась, а сидевшая на ветке сорока вспорхнула и полетела своим делом; уж очень не понравились белобоке шишечные самохвальства. Сороке было, конечно, жалко маленькую, добрую шишечку, но так как она ничего не могла поделать и не умела по мочь бедняжке, то дальше оставаться на ветке ей было стыдно.
Гордые шишки тем временем вовсе и не думали утихомириться. Они всё пуще и пуще обижали мирную шишечку:
– Висишь тут, позорище!
– Ты такая мелкая, что даже по лбу не стукнешь как следует!
– Срам один с тобой рядом на ветке качаться!
Скромная шишечка чуть не плакала… Ей было и досадно, и обидно не потому, конечно, что она не могла, сорвавшись, больно стукнуть кого-либо из зверей, как о том похвалялись гордячки, а потому, что родные шишки не любили свою тихую, застенчивую сестрёнку; и самое грустное то, что, быть может, не только не любили её, но не любили вообще никого в лесу, и поэтому застилали глаза укорами страшно недужными, упрекали не в дурном, а в хорошем; ругались над её умением сотворить доброе и насмехались над её бессилием соделать злое.
