– Почему сейчас к ней не поехали?
– Так поругались же насмерть, я к ним теперь ни ногой. Казик, сыночка, устал, да? Спать хочешь?
– Нет.
– Как нет? Весь день на ногах.
Я разместил их в гостиной: в распоряжение Ульяне отдал двуспальный диван, Казику раздвинул широкое кресло. И если он, едва только лёг, сразу уснул, то Ульяна отдыхать не собиралась.
– Я не устала, – сказала она, пройдя на кухню. – Давай посуду помою, Глеб.
– Не надо, я уже загрузил посудомоечную машину.
– Это как же?
Пришлось объяснить и показать.
– Японский городовой! Сама посуду моет. Ты погляди. Вот что значит город! Столица-матушка наша. Куда ни глянь – везде красотища. Мы с Казиком когда в метро спустились, прямо онемели оба. Музей! В чистом виде – музей. Всё в мраморе, колонны высоченные, стены, потолок в картинах. Ну ведь музей же, Глеб. Жаль только, поезда часто пускают, грохочут как оглашенные, сосредоточиться мешают. И людей много: бегут, как бешенные. Во народ, кругом такая красота, а им хоть бы хны. Мы с Казиком на каждой остановке выходили.
– Зачем?
– Знамо зачем – фотографироваться. Двести пятьдесят раз сфотографировались. Покажем фотографии у себя в «Захрюкино» – обзавидуются. Ой, ну как у вас просторно – дворец. В чистом виде дворец! У золовки-то квартирка поганенькая. Ага. И подьезд серый, стены исписаны, лесенка грязнюча, а у вас – шик.
Когда Ульяна начала клевать носом, я уговорил её пойти и лечь спать.
– Да, да, – кивала она, непрестанно зевая. – Пора. Уморилася за день. Спокойной ночи, Глеб.
В комнате я углубился в чтение статьи.
***
Утро началось с зычного голоса Ульяны. Сначала мне показалось, она ругает Казака, но прислушавшись, я услышал следующее:
– Четыреста восемьдесят одни умножить на двести сорок восемь.
Раздался тихий голос Казика.
– Чётче говори. Чётче, идиота кусок! Семьсот девяносто два умножить на триста восемь.
Казик заговорил. Ульяна заорала:
– Чётче, сказала, болван неотесанный! Что ты бормочешь себе под нос? Вырабатывай голос, чтоб дрожало всё кругом, когда ты говоришь! Чтоб земля дрожала. Кретин тихоголосый!
Я усмехнулся. Помнится, вчера Ульяна называла Казика исключительно сыночкой, теперь же, без свидетелей, позволяет себе более резкие выражения.
– Чётче, ирод!
Я встал, оделся и вышел из комнаты. Моё появление в гостиной воспринялось, как праздник.
– Глебушка, – заулыбалась Ульяна. – Проснулся уже?
Ты так орала, подумал я, что не проснуться мог только покойник. Казик, к моему удивлению, стоял на голове. При виде меня, он закряхтел, встал на ноги, и его лицо густо залилось краской.
– Казик, сынуля, – пропела Ульяна. – Или, умойся, лапочка.
Казик выбежал из гостиной.
– Глеб, а завтрак уже готов. Ты извини, я уж тут похозяйничала маленько, картошечки пожарила. Только без сальца. Сальца у вас в холодильнике не нашла. Закончилось поди.
– У нас его и не было, – усмехнулся я, представив лицо Дианы от фразы «жареная картошка с салом». Она бы с ума сошла. Диана постоянно на диетах, постоянно мучается: хочет есть и никогда не позволяет себе лишнего. Практически любая вкусная еда под запретом. Сладкое, мучное, жирное, саленное – это табу. Диана ест, как птичка, боится испортить фигуру. Такой у неё бзик.
Правда иногда она срывается. Такие дни, точнее ночи, случаются нечасто – раз пять в год. Диана просыпается среди ночи со зверским аппетитом, в каком-то полугипнотическом состоянии идёт на кухню, открывает холодильник и начинает есть. Ест всё, что вредно: сладкое, мучное, жирное. Наедается до отвала, возвращается в спальню и засыпает. А утром говорит, что не помнит, как ночью выходила из комнаты. Не знаю, может, правда не помнит, а может, и лукавит. Она ведь актриса.
