Или, например, в один из весенних дней, я просто пропал, увязавшись за старшими ребятами, собирать тюльпаны. Меня не было целый день, с утра до позднего вечера. Родители сошли с ума, пытаясь меня разыскать. И к концу дня меня разыскивали уже все жители барака.
А я, набрав большой букет красных полевых тюльпанов, довольный и счастливый, в ожидании родительского восхищения и похвалы, подходил к крыльцу дома. У меня всегда хорошо было развито чутье, и мне показалось, что- что- то тревожное висит в воздухе. Даже дворовый пес Пират, всегда выделявший, почему- то, именно, меня из толпы, и, с удовольствием, периодически, кусавший, замер у крыльца.
Ужас, промелькнувший в моих глазах, не остановил отцовский ремень, который, случайно, пришелся по моим рукам с букетом тюльпанов.
Первый и последний раз в жизни отец ударил меня ремнем. И кто из нас испугался больше- большой вопрос. Тюльпаны посыпались на землю, чувство обиды подступило к горлу, и я заорал со всей, что не на есть, мочи. Слезы фонтаном брызнули из глаз. Боли не было, была вселенская обида на отца за все его преступления в отношении меня. Вспомнилось сразу все: и что один раз не взяли меня с собой в гости, и что два раза он уезжал без меня на рыбалку, и то что раньше остальных укладывают спать, и, в конце концов, что потерял меня, спящего, зимой, в сугробе, везя в санках темным, морозным утром в садик.
А постоянные стычки с Валеркой, который был старше и сильнее меня…
Ему, к моему удовольствию, довелось родиться в Германии, в городе Потсдам, когда его отец, дядя Костя, служил в Советской армии в качестве адъютанта военноначальника Гречки, в последствии маршала и министра обороны Советского Союза. И при каждом удобном и неудобном случае, чуть за видя Валерку, я орал, что он фашист. Ведь для меня, в моем нежном возрасте, такие понятия как фашист, немец или рожденный в Германии были совершенно идентичны.
А он, старше меня на несколько лет и, конечно, уже понимал значения слов. И каждый раз, без исключения, один, или с друзьями, зажав меня где- то в углу, методично мутузил. Я вырывался на волю, отбегал, как мне казалось, на безопасное расстояние, продолжал обзываться снова и снова, но меня, предсказуемо, ловили, и круг замыкался.
И заканчивалось это лишь тогда, когда или я переставал выкрикивать ругательства, уставая от тычков и затрещин, или им надоедало меня пинать.
Но, почему-то, во мне зрела уверенность, что конечную точку в этом бесконечном споре должен поставить, именно, я.
И тут, сама собой, сложилась подходящая ситуация, без моего злого умысла.
Где- то я нашел приблудного блошистого котенка, и три дня валандался с ним. Таскал ему молоко, передавал куски со стола, а котенок, оказавшись благодарной животиной, передавал мне свои лишаи. И передал их мне такое количество, что я внешне был не отличим от йодного тампона, оказавшись в глухой изоляции от общества предупрежденных пацанов. Но мое отшельничество было чисто теоретическим, без стен и барьеров.
Как- то занимаясь важным делом, разрывая очередной муравейник в одиночестве, я увидел Валерку. Он неприкаянно болтался по двору. Его, в целях безопасности, решили три дня не отпускать с пацанами в бандитские вылазки, ведь он должен был ехать в пионерский лагерь Артек- голубую мечту моего поколения. Его мама, тетя Тамара, с таким трудом и по величайшему блату, достала путевку.
