Приют Гулливеров - страница 2

Свет… Он был зыбок, неявен, и, как и весь кабинет хранил какую-то сомнамбулическую блаженную печаль. Печальны были огромные напольные часы работы 14-го века, с глухим, тугим боем. Они стояли у четвёртой стены, рядом с большим письменным столом, покрыты зелёным сукном. Зелёными были и настольная лампа, и абажур под потолком, все в золотисто-жёлтом металле. Как и два подсвечника на столе, изображавших полуобнажённых дев, держащих одной рукой сосуды на головах (в сосуд и вставлялась толстая свеча). Как и массивный письменный прибор в виде трёх обезьяньих фигур, закрывающих лапами глаза, уши и рот. Эту устойчивую композицию часто трактуют наивным «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу». Что ж – обычное непонимание замысла художника, ну и домысел, и пересуд. А на деле обезьянки символизируют собою идею недеяния зла и отрешённости от неистинного. Идея буддистов и суфиев: «Если я не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нём, то я защищён от него» … М-дааа, то-то эти старики в чалмах всё сидят, дремлют прямо на земле, лишь изредка разжимая губы и приоткрывая веки… Этими подсвечниками и этим прибором можно было нанести серьёзные повреждения (настолько они были тяжёлые) вон той скале, чернеющей внизу за окном. Мягкая, коричневая кожа кресел, дивана… Угловой камин, выложенный «ступенью» и облицованный изразцами, такими, что ни один орнамент на любом изразце в точности не копировал другого. Рисунок похож, но… есть отличительные детали. Мастер-художник тоже вложил в эту отличительность некий особый смысл… А может «штампов», повторов не любил. Тёмно-синие, с фиолетовым подбоем шторы. Они не имели такого уж серьёзного практического употребления: солнечный яркий свет был редок тут, в горах, а заглянуть в окно на этой высоте могли разве что птицы. В другом углу круглый стол и два мягких полукресла. Их выдвигали к камину для трапез. Ещё в одном углу, рядом с пышным, мягким, основательным креслом, стояла изящная резная этажерка, на которой располагались электропроигрыватель и стопка пластинок с классической музыкой. Да, да, вот так: старинные книги-раритеты и современная «неживая» музыка. А что «живее»: эти книги или эти пластинки? Хм… Нет, по содержанию всё – классика, то есть «вечно живое»… А по форме? «Носители информации» – и всё. Будь-то хоть наскальная живопись или папирусы, дощечки-камушки… И, наконец, в последнем, четвёртом углу на постаменте покоилась скульптура – головной мозг человека… С извилинами, с раскрашенными частями… Да, в углу, да, наказан! И поделом! Зачем слабому, двуногому, греховному существу такое мощное великолепие? Это Творение зачем Творец подарил человеку? Чтобы понимал человек, что его место – в углу! Его, а не его мозга… Или… Или всё же мозга-искусителя? Дурачок-то праведней, и блаженней, и благочестней… Он добрее и честнее, милый дурачок! И какая поразительная интуиция порой, и какое чувствование. Тайного! Сложить пару чисел не может, двух слов ни написать, ни связать в речи – а взгляд гениального безумца!

Фон Доппельт сбросил свой белый халат и он, единственный здесь, небрежно лежащий на диване, боролся с серой сумеречностью кабинета… «И придут в белых одеждах… И по ним узнаете их…».

Серость, тьма, сумеречность… И Свет! Тьма ведь не признак и не следствие только отсутствия света. И серость не только цвет чего-либо. Это свойство «вещи в себе»… Или… «себя в вещи»… Ты, например, идёшь солнечным днём в белом франтоватом таком костюмчике… А на душе мгла, ил, в котором застыла чёрная жаба… Почему? Да мало ли причин? Франт, фарт, ферт, фантом, фартум, – и фсё фигней! Ф никуда! Финиш! Финал! Фот такие фокусы нам ф подарок! Фига ф кар…, ф жо… Ф фантике! Фрики, фэйки – фот фам!