Каблуки утопали в гравии, покрывавшем площадку для телепортации. Выложенная булыжником площадь, от которой во все стороны расходились дорожки, украшенные зеленью и клумбами с незнакомыми мне бледно-фиолетовыми цветами, угадывалась где-то вдалеке. Было видно, что напротив входа в здание стоит статуя Миледи. Здание Академии устремлялось вверх высокими шпилями, теряющимися в мраке высоты башнями. Поневоле меня пробрал озноб, я прошлась взглядом снизу вверх, по смеси готического и викторианского стилей, хаотично вгрызающихся друг в друга. Выглядело красиво и внушительно, но несовременно.
Пожав плечами, я повертела головой, разглядывая остальных студентов. Портальные камни вспыхивали и тут же гасли. Вокруг не было ни одного взрослого, во всяком случае, так мне показалось на первый взгляд, только такие же дети, как я.
Я отбросила волосы назад. Воздух казался теплым, но изнутри меня пробрал озноб, и я пожалела, что не взяла с собой хотя бы кожаную куртку. Оглядевшись и не заметив никого, кого могла бы случайно задеть, я медленно распростерла крылья и укуталась в них, как в плащ. Теплые перья щекотали кожу, но я хотя бы начала согреваться.
Персефона поравнялась со мной, оправила кружевное болеро. Меж тонких бровей у нее залегла складка, и в целом она сохраняла свой вечно раздраженный и недовольный вид. Как и всегда, одета она была на поражение, что заставило меня ощутить острый стыд за собственные туфли, которые я купила после того, как мой сомнительный подростковый роман окончился тем, что я разбила любимому нос, а после побежала плакаться отцу о предательстве со стороны этого, прекрасного во всех отношениях, как я тогда полагала, человека. Я тогда так страдала, так убивалась. А сейчас даже не могла вспомнить его имя.
– Пандора, ты чего? – Персефона смотрела прямо передо мной.
– Указатели ищу, – я обняла себя руками – под крыльями все равно не видно.
Она смерила меня чисто персефоновским взглядом – равнодушным, но с легким оттенком недоверия, смешанным с раздражением, и пошла вперед. Вздохнув, я двинулась за ней. Странно было то, что Персефона на своих шпильках по выложенной камнем мостовой умудрялась передвигаться быстрей, чем я в своих туфельках, которые могли соперничать с кроссовками в плане удобства. Каблуки Персефоны звонко цокали, и я подумала о том, что она собьет набойки.
В Первом мире солнце то ярко и нещадно палило, то слабо пригревало, то вовсе исчезало за тучами. Первый мир постоянно менялся, и мне казалось, что нет у него плохой погоды, просто всё было настолько разнообразным, что невозможно было ни одному живому существу полюбить каждую грань этого мира. В Пределе свет был мягким, рассеянным, приглушенным, комфортным как для светлых, и для темных. Но в Загранье царили сумерки, хотя часы на телефоне настойчиво убеждали меня, что сейчас раннее утро. И не настолько ранее, чтобы это были предрассветные сумерки. Здесь было прохладней, чем в Пределе, но теплей, чем зимой или даже осенью в Первом мире. Я надела легкую кофту, и почти задубела. А Персефона в своем коротком платьице с пышной юбочкой и плечами, прикрытыми легким болеро, чувствовала себя потрясающе.
– Ты не мерзнешь? – спросила я, подумав, что она может просто притворяться, что ей не холодно.
– Тут даже теплей, чем обычно в это время года, – ответила Персефона, останавливаясь, чтобы пропустить вперед веселую стаю зверолюдов.
