Она ворвалась в его жизнь, словно молния, раскроившая красным потёком ночное небо.
«Да, всё было именно так», – вспоминал он спустя месяц.
Николь…
Её узкое тело, выхваченное светом софита, вспыхнуло в темноте огромной сцены, замерло комком энергии и внезапно размазалось ломкими движениями, чтобы тут же воскреснуть античной статуей, сражающейся с варварством, желанием красоты и пониманием того, что невозможно сохранить неприкосновенным то, что должно жить. Она не следовала классическим канонам и бросала свои движения, словно охапки цветов, набрякшие росой и диковатогустым ароматом. Её танец хлестал правдой – не той прописной истиной, которая сладка каждому, а чем-то искренним и свойственным только Николь. Правда была полынная, вобравшая в себя табуны и народы древности, посмевшие быть Богами, а не слабыми копиями с неудачной матрицы. Николь импровизировала, и поэтому каждое выступление было колдовством, понятным немногим, тем, кто успевал вдохнуть её жар раньше, чем длинная тень смыкалась за обнажённой спиной девушки.
– Николь… – он усмехнулся и поднял с пола разноцветную тунику, которую хозяйка пренебрежительно называла размахайкой. Её утончённость «плавала» в одежде свободно, подобно тюльпану, поставленному в вазу, вызывая у мужчин желание побыстрее определить контуры её «стебля». Но желание оставалось пустым сотрясанием воздуха, ибо взгляд Николь обжигал чересчур ретивых и праздных. За нею закрепилось прозвище – Ведьма из Сен-Кло. Она хохотала над газетными измышлениями и продолжала танцевать. Если не в театре, так в скромном кафе или просто на улице. Но всегда в сумерках, озарённых софитами, скромными настольными лампами, долговязыми фонарями или же звёздами, помнившими её или похожих на неё черноволосых, голубоглазых наследниц Крита.
