– Ну, теперь в контору, решим с транспортом.
Емельянов, пыхтя, проволок чемодан и спартаковскую сумку обратно по лабиринту, ярко освещённому люминесцентными казарменными лампами. Дотащившись до «конторы», рухнул с облегчением на казарменный же табурет с прорезью на сидении и потянулся к графину с водой. Нечипоренко занял свой командный пост за столом, густо залитым чернилами ещё со сталинских времён, потянул к себе очередной гроссбух. Емельянов демонстративно, как тремя часами раньше генерал Долганов, глянул на циферблат, протянул многозначительно:
– Дядь Вова…
– Га?
– Адмиральский час.
Прапорщик почесал многострадальный затылок и, словно нехотя, махнул рукой:
– А… чёрт с тобой…
Он покопался в тумбочке и извлёк два гранёных стакана. Придирчиво оглядел их в свете лампы, выдул пылинки. Емельянов меж тем выдрал перочинным ножом пробку из бутылки, отхватил от палки «московской» несколько массивных кружков. Набулькал сразу по полстакана остропахнущего янтарного зелья.
– Ну… За удачу!
Нечипоренко в два движения кадыком принял дозу, нюхнул рукав френча, с благородной слезой в голосе выдохнул: «Ххэ… Хорош, подлец» и размял заскорузлыми пальцами сигаретку «Ява».
– Так шо, Николаич, на повышение, говоришь, пошёл?
– Я говорю? – промычал Емельянов, вгрызаясь в колбасный монолит крепкими ещё резцами.
– Ну, не говоришь, так думаешь, – всепонимающе прищурился Нечипоренко.
– Да какое же повышение? Звездарей не прибавилось, должность прежняя.
– Э… Ты дурником не прикидывайся. Ты теперь кто? – победно ткнул пальцем в потолок прапорщик.
– А кто? – Емельянов, с трудом пряча улыбку, уставился на каптенармуса.
– Ты теперь столичный сотрудник, центрального аппарата. Это шо, не повышение?
– Да ты-то откуда знаешь?
– Ну… – Нечипоренко с добродушно-лукавой ленинской усмешкой разлил остаток по стаканам. – Про задание твоё, конечно, не знаю, да и не нужно оно мне, но что будешь пыхтеть здесь, в Москве, – известно. А значить, вскорости и с оперативки в кабинет переведут. А тебе, Николаич, до генеральского звездаря рукой подать. Оно хоть в Москве генералов, шо собак нерезанных, да генерал генералу рознь. А у Деда ты в чести, любит тебя Дед.
– Это ты сам придумал?
– Шо придумал? – прапорщик обиженно шмыгнул носом. – У Деда зимой лопаты снег почистить не выпросишь, а тебе, как выплыл ты в девяносто третьем, всё на блюдечке. Сколько добра к тебе в Южанск уходило… Уж я-то знаю. Я ж не курьер, шо тебе те заказы доставлял. Только я, кроме Деда, конечно, и знал, что к чему и куда. Ну, – он поднял гранчак, – твоё здоровье!
Хекнул, занюхал, прослезился.
– Ты вот что мне скажи, Николаич… Я ведь по улицам не хожу, ничего не вижу. Домой – с охраной, дома – с охраной, на работу – опять под конвоем. Здесь сижу, как крот, только телевизор когда засмотрю – и так всю жизнь. Так ты скажи мне, честно… Вот ты: боевой офицер, «варяг». Неужто у нас теперь, как в Африке? Сколько ж тебе дерьма пошло: и оружие, и взрывчатка, и хитрожопая вся ваша трахомудия. Неужто всё в ход пошло?
Емельянов грустно кивнул:
– У нас, дядь Вова, сейчас хуже, чем в Африке.
Старший прапорщик дотянул сигаретку до самого фильтра и сокрушённо повесил голову:
– М-да. Дожились…
