Конечно, Мотя явился в Москву по своему личному семейному делу, с помятой коробкой «Киевского торта». Каким-то боком он хотел купить пару ковров и, если получится, телевизор. Никогда не слышала, что у Хаси тут знакомые по этой части. Они и устраивали эти покупки. И что-то еще, чего я знать не хочу и тогда не знала. Да, и сходить с детьми в Мавзолей. Ладно. Хорошо. Тоже надо.
Мотя явился с женой Лилей и двумя дочерьми пятнадцати и восьми лет – Милой и Асей. Младшую, видимо, назвали в честь Хаси на современный лад.
Мотя никогда не отличался умом и сообразительностью и с порога начал выкладывать всю подноготную про мою прошлую жизнь и про сегодняшнее положение всех родственников и знакомых подряд. Я на него цыкнула, несмотря на неприкрытое недовольство Лили. Тоже особа. Я это утверждаю без злобы, просто хочу отдать должное. Крашенная клоками, чулки простые, беспрерывно собранные у щиколоток.
Мотя целыми днями где-то бегал вместе с Лилей, а девочки оставались на мне. Мотя пытался на меня спихнуть и общий детский поход в Мавзолей, но мы с Эллочкой уже там были, а стоять очередь второй раз – извините. У Эллочки конец учебного года.
Эллочка смотрела на девочек настороженно и сильно волновалась, что они задержатся надолго и мы не сможем, как всегда в июне, отправиться в Феодосию.
Вечером каждого дня для меня наступало испытание. Это был совместный родственный ужин.
Мотя в один из вечеров сообщил:
– Вашему Мишке надо было идти в военное училище.
У него голова – целый Генштаб. Он в Киеве бегал по библиотекам, изучал географические карты, чертил схемы, сравнивал, высчитывал. Я имею в виду про израильскую войну. Ну, за шесть дней шесть Сталинских ударов. Такие выводы, закачаешься! Он не рассказывал? Нет? Удивительно. Жалел, что Гили нет, пригодился бы партизанский опыт. А то все сам и сам, своими мозгами, без подсказки бывалого человека. Приходил на мамины налистнички, с Мирославом, извиняюсь.
При этом Мотя смотрит на меня с Мариком так, будто мы в нашей семье только и беседовали, что про Шестидневную войну.
Мы про нее, во-первых, не произносили дома ни слова. Во-вторых, когда она непосредственно шла, Миша сдавал выпускные экзамены, а мы уже отдыхали на море с Эллочкой всей оставшейся семьей. И что он в наше отсутствие делал дома: смотрел новости или читал журнал «Крокодил» и газету «За рубежом», или географию подтягивал, неизвестно. В-третьих, зачем рассуждать. Агрессор есть агрессор. И если Миша захотел изучать вопрос самостоятельно – по телевизору и по газетам, – его никто не держит. Его дело.
Я изложила Моте точку зрения. А если Мотю живо интересует этот вопрос, то тоже надо понимать, о чем говоришь, куда толкаешь детей. Как ковры – так тут, а как восхищаться – так там. Если у них только ковры и чешский хрусталь на уме.
Мотя принял мое тактичное замечание без вопросов. Все же в моем доме, тут у него понимание сработало, тем более без Хасиной поддержки.
Но в конце чаепития Мотя не удержался:
– Да, дорогая сестричка, ты права. И за это тебе спасибо и от меня, и от Фани, и от Фимы. И от Миши тоже. В таком состоянии отпустила мальчика от себя. За километр видно – скрутило его. Крепко скрутило.
– И что его скрутило? – Мне было неинтересно соображение Моти, но ясно, что в его словах прозвучит мнение и Хаси, и Лазаря, и мамы.
– Ты его скрутила. Думаешь, ты по Союзу свою жилплощадь таскаешь с места на место? Ты кишки свои таскаешь. И кишки своего сына. Только тебе ж не больно. А ему болит. Ты вообще всегда путаешь разницу между гадством и негадством.
