К середине вечера стало ясно, что неподдельное веселье участников, их бешеный темперамент в танцах и надрывное горлодрательство в песнях стимулированы не только лимонадом и чаем. Но поиски родников вдохновения заходили в тупик. Когда же вконец окривел инженер по соцсоревнованию, что легко вычислилось по застегнутой поле рубашки на пуговицу ширинки, мы отвели его в укромное место и энергично вытрясли секрет.
Но его – о конфу-уз! – совсем нечаянно уже обнаружила секретарь райкома. От шумного веселья у нее разболелась голова, и она, глотнув таблетку, решила запить ее водой из бачка, стоящего, ну абсолютно у всех на виду и рядом. После пары глотков глаза ее полезли из орбит, она поперхнулась и нешуточно раскашлялась – в бачке был самогон, градусов под пятьдесят. Надо ли говорить какой втык назавтра получил шеф, чем, в свою очередь, щедро поделился с нами. Скот, на себя бы сначала обернулся, ведь все уже тогда давно знали, что пьет он систематически и в одиночку, не выходя из кабинета, на скапливаемые же бутылки, изобретатель приноровился наклеивать этикетки с минералки, каких у него в сейфе было несколько пачек.
Я мало удивился, когда узнал позже основного автора срыва антиалкогольного вечера, конечно же, это был Дикон с некоторыми приспешниками. Дешевенькую популярность Вова на работе заслужил без особого труда, мужики такой стиль ценили, лишь бы не было скучно, лишь бы уподобить госпредприятие ежедневному цирку, только бы смену скоротать, а там трава не расти. Ну а нашему уродцу такое одобрение канифолью на смычок. Боже! и куда может прийти общество при таком обилии уродов и дебилов! они ведь неумолимо уподобляют себе окружающую среду, ведь и она стала уже уродлива и больна, готовая в любой момент свершить агонизирующую судорогу в виде вселенского смерча, потопа или разлома тверди, и все затем, что озарения разума воплощаются в жизнь тупыми исполнителями, кто расходует свой скудный умишко на паразитические уловки и агрессивность.
Ну а Дикон цвел и пах в столь родной для него среде, блаженствовал червем в навозе, номера-выдрючки следовали с завидной неиссякаемостью. Чего стоит, к примеру, лишь одно из последних его пари. А поспорил он, что на работу он будет прибывать более разнообразными способами нежели его оппоненты, и превзошел их с изрядным запасом, выспорил что-то около полусотни. Приезжал он тогда на работу и в тележке, влекомой Макнамарой, и, как падишах, на носилках, и задом-наперед на своем дырчике, приходил он на ходулях, третьим в пирамиде на шее у друга, ползком, верхом на ишаке Федора Исаича, на крыше гибрида-«москвичонка» учителя…
При всем при этом тезка был до болезненности ревностен к чужим номерам, также потешающим мужиков. Так изредка, я разыгрывал роль этакого сердечного поверенного между ним и Катериной Мызгиной, бабой, что запилась и опустилась до легендарности, ей тогда было чуть за сорок, но остались от нее лишь жалкие останки еще ходячего человека. Я же, будто бы по ее просьбе, заклинал не бросать ее, возобновить отношения, потому как понесла от него и угрожает лечь на рельсы, если он откажется от грядущей крошки.
В довесок я зачитывал фрагменты из якобы посланного ею письма с душераздирающими признаними и ласкательными обращениями, вроде: «тополек ты мой стройный в кепулечке», «зоренька моя желанная» и так далее. Вову такая раскладка сил – он мишень дружеских шуток – нервировала, дело, как правило, кончалось тем, что он хватался за железки, я же с дурашливыми воплями убегал, проклиная судьбу связного. Но что железки – детская шалость, если опрометчиво забыть, что дело имеешь с законченным шизиком, я забыл однажды и едва-едва за это сурово не поплатился.
