Я видел его впервые – изящный человек в аккуратной форме. Наверняка хороший фехтовальщик, из тех, кто делает выпад неожиданно. Лицо бледное, причем бледность еще более подчеркивали черные усики. Ему нельзя было отказать в известной элегантности: плавные, размеренные движения, напоминавшие птицу, а к тому же высокомерная уверенность человека, владеющего своим ремеслом.
Я подтянулся; пристально глядя на меня, Штельман велел продемонстрировать предметы обмундирования; он раскусил меня с первого взгляда. Я тоже понял, с кем имею дело. Странное чувство, когда тебя раздевают взглядом; предшествует изнасилованию.
Ему не понравилась уже рубашка. Хотя накануне я удостоверился, что пуговицы пришиты прочно, он решил, они висят на ниточке, и сорвал одну – вместе с клочком истертого льна.
В таких случаях нашему брату следует избегать даже намека на иронию; я остерегся возражать и стоял по стойке смирно, так мышь притворяется мертвой. Однако бывают ситуации, когда, все, что бы ты ни делал, становится ошибкой.
Штельман вытащил толстый блокнот, который, согласно уставу, армейские закладывают между второй и четвертой пуговицами мундира, и, спросив мое имя, записал его.
– В пять часов на обслуживание формы!
Дальше он меня осматривать не стал, а крутанулся в пируэте и обратился к следующему.
Таким образом у меня появился гонитель, не дававший мне проходу и не выпускавший из своих когтей. Если в листе нарядов попадался неприятный, например вахта на швайдницкой железной дороге, я готов был спорить: он будет мой, и, разумеется, Штельман выбирал субботу или воскресенье. Напрасно во время построения я пробирался во второй ряд – он вглядывался в просветы до тех пор, пока не находил меня.
13
Так и шло, однако мне не хочется подробно описывать свои невзгоды, становившиеся все более неприятными. Видимо, то была ненависть с первого взгляда, ненависть без причины – наверно, гороскопы наши никак не совпадали. Или Штельман учуял во мне аристократа, которого я давно отбросил и вытеснил из памяти? Хоть я и пытался освободиться, дошло до того, что меня денно и нощно преследовали мысли о моем истязателе; он стал мне жалом в плоть, вне зависимости от того, видел я его в данную минуту или нет. Однажды мы столкнулись на лестнице, и я услышал, как он прошептал: «Я тебя отправлю за решетку». Он говорил с самим собой, не для моих ушей. Мы разошлись, как две сомнамбулы.
Его боялись все, а я в особенности. Было в нем что-то жуткое; служба лишь давала повод удовлетворять пугающие потребности. Он представлял бы опасность в любых обстоятельствах, даже не имея власти приказывать, что и демонстрировал в темноте. Когда зимой рота выходила на казарменный плац, часто стояла полная темень, даже собственную руку перед глазами не видно. После переклички у Штельмана имелось еще пятнадцать минут до появления капитана привести множество людей в порядок. Он выстраивал нас колонной и гонял бегом по квадрату, затем командовал: «Направо шагом марш! Налево шагом марш! Ложись!» Чтобы звучало, как одно падение. Штельман укладывал нас до тех пор, пока не получалось. «Я вам протру морды плацем, черт подери!»
Мы слышали голос; фельдфебеля никто не видел, но все тряслись. Он становился дрессировщиком, мы – зверьем.
После такой подготовочки полевая служба казалась нам настоящим отдыхом. Капитан не жаловался – все шло как по маслу; Штельман был отличным фельдфебелем.
