– Нет, – протягивая кружку Прокофьеву, ответил Костик, прежде не подававший признаков склонности к общению. – Потому что это спасет множество людей и поможет вашей стране остаться целой.
– А мне какое дело до людей и страны? Я, если ты не заметил, живу посреди глухого леса, где до ближайшей деревни идти пять суток по пересеченной местности, да еще и бегом. И меня совершенно не волнует, кто станет моим соседом, если случится война, захват территории или банальная оккупация. Потому что до этого места если кто-то и дойдет, то не найдет ни единого соблазна, чтобы остаться пожить. Это не просто какая-то там перспективная глушь, где можно проложить дорогу и построить парочку домов для санатория. Здесь ничего не выживает. Даже картошка.
– А вы?
– А я тот еще сорняк, меня на скале оставь – выживу. Потому что сама так хочу. А умные люди сюда не пойдут, не ради чего.
– Но как же другие? Как же мирное население? Они ведь не виноваты ни в чем. И теперь, если придется принять условия дасья, они все потеряют – дома, землю, привычный образ жизни, – от второй кружки смородинового чая у Мишки прорезался голос и проснулись зачатки дипломата.
Парень старался давить на жалость, чувство сострадания, а потом еще и на то, что ценю именно я – устоявшийся порядок вещей. Только он забывал главное – мне не было дела ни до чего, покуда это что-то не начинало топтать мою морковку и ломать мою малину. И даже тогда не стоило ждать от меня никакой помощи, кроме поиска обратной дороги. Потому что это – мое место, мой дом и меня это устраивает. А человеколюбие во мне отбили так давно, что даже слово кажется не просто чужим, а совершенно незнакомым.
– А как же я? Вы ведь не интересовались моим мнением или желаниями. Просто пришли и начали настоятельно требовать отправиться из своего дома решать ваши проблемы. А мне оно надо?
– Это дела государственной важности, – возмущенно заметил Мишка, тут же округлив глаза от неожиданной экспрессии, но мгновенно успокоился и продолжил более рассудительно. – Если бы мы могли справиться своими силами, никто бы не решил отправить за вами. Это крайняя мера.
– И что?
Все снова удивленно уставились на меня. Да и правда, после признания их бессилия мне, наверное, стоило выпятить грудь, приподнять нос и, прикрыв глаза, медленно кивнуть, выражая согласие на участие в государственной афере. Вот только я отлично знала, как оно там – внутри. Тебе потом даже спасибо не скажут, что уж говорить о большей благодарности? Да и неужели ни у одного из этой пятерки не возникло вопроса – почему двадцатилетняя девушка добровольно согласилась уйти в лес, подальше от всех благ цивилизации?
Следование приказу можно было бы назвать похвальным в их возрасте. Но незнание объекта и его истории явно не работает на них. А скорее еще больше заставляет усмехаться как над ними, так и над всем командованием.
В нависшей тяжелой грозовой тучей тишине вздох Хвостика показался слишком трагичным. Будто его вынуждают сделать то, что в других обстоятельствах он бы делать не согласился. Медленно, осторожно поглядывая на меня, как на вооруженного до зубов боевика, Пашка запустил руку в карман куртки, достал оттуда в четыре раза сложенный листок и протянул мне:
– Это и правда самая крайняя мера.
С артистично поднятыми бровями и нарастающим интересом я приняла листок, покрутила его в руках и аккуратно развернула под пристальными взглядами всех присутствующих.
