Всё это за пару мгновений пронеслось перед его мысленным взором. Но пора было возвращаться в реальность. Мечеслав открыл глаза. Похоже, его раздумья кнез сотоварищи приняли за сомнения.
– Ты не передумал ли ехать? – спросил его кнез с тревогой во взоре.
– Я поеду всюду, куда ты меня пошлешь, и сделаю всё, что ты мне скажешь, светлый кнезе, – ответил Мечеслав спокойно.
– Теперь ты понимаешь, что означает сей знак, и какие бедствия он несет нам?
Мечеслав кивнул в ответ. Андрей Сергеевич же ответил, что знает более чем кто-либо.
* * *
Выехали споро. Если вывести за скобки те риски, которые подстерегали ковача Мечеслава в его нелегкой миссии, для сотрудника Института экспериментальной истории дела складывались как нельзя лучше – он находился в эпицентре событий, предшествующих так называемой «нулевой мировой войне», и обладал уникальной возможностью не только наблюдать и фиксировать события, но и даже участвовать в них. Институтское руководство проекта «Толлензе» дало добро на его миссию. Так что всё шло как нельзя лучше.
Когда-то давно, у истоков экспериментальной истории, отцов-основателей очень заботили те малопредсказуемые последствия, которые историки, занятые в проекте, могли спровоцировать в рамках естественного исторического процесса. Речь шла не о каких-либо злоупотреблениях – об этом тогда вообще мало думали – а о том, что любая деятельность, что называется, «во времени» может ipso facto наломать таких дров, что ход истории исказится, и тогда вообще непонятно, сможет ли человечество вернуться на траекторию своего развития, а конкретный сотрудник – в свой временной пласт. Этого чрезвычайно опасались. Потому и возникла теория соразмерного вмешательства. Она заключалась в том, что деятельность историков-экспериментаторов должна сводиться к минимуму. Об этом подробно написано у Стругацких в их знаменитом романе «Трудно быть богом», повторять нет смысла. Советские фантасты были люди очень непростые, порой близко общавшиеся со спецслужбами, посвященные в иные тайны, над которыми по каким-то соображениям было позволено слегка приподнять занавес секретности.
Однако все эти теории не отвечали на вопрос о том, что делать с тем фактом, что все явления во Вселенной связаны во времени жесткой причинно-следственной связью. Отсюда и появилось понятие «эффект бабочки» – это уже Брэдбери. Персонаж его рассказа «…И грянул гром» случайно раздавил бабочку в прошлом, отчего в земной истории произошли необратимые изменения. Рассказ часто цитировали в работах по теории хаоса, однако сам термин «эффект бабочки» появился позже, он вошел в научный обиход после публикации в шестидесятых годах статьи Эдварда Лоренца «Предсказуемость: может ли взмах крыльев бабочки в Бразилии вызвать торнадо в Техасе?». Да что Брэдбери! Еще у замечательного детского поэта Корнея Чуковского был обнаружен самый ранний из эпизодов с бабочкой: «…Тут бабочка прилетала, крылышками помахала, стало море потухать – и потухло». И это не говоря про гигантскую бабочку Мотру из фильмов о Годзилле!
Поэтому долгое время историки-экспериментаторы шагу не могли ступить без согласования с Центром управления. Но последующие исследования показали, что история – вещь прочная, как ее ни разрушай, как ни пытайся вывести ее в другой пространственно-временной континуум, она всё равно непостижимым образом вернется на свою основную траекторию. Отдельные эпизоды ее флуктуации могли затронуть, магистральное направление развития – нет. Так что никакие бабочки и крылышки не могли ничего изменить. Оставалась доля процента на различные сбои, но в целом система работала исправно. Пока ее не начали шатать целенаправленно…
