Я оглянуться не успела, как они окружили меня и взяли в плен, превратив в полномочного представителя и посла своей маленькой державы, опутали густой сетью подробностей быта, которыми, не будь их, можно было бы пренебречь: не заводить никакого хозяйства, жить налегке и натощак… Слепые незаметно для моего зрячего глаза заманили меня на свою территорию, вытряхнули мою косметичку и, превратив ее в общий кошелек, ловко, как карманники, всучили ее мне обратно уже в качестве казны некоего теневого государства, призвав к порядку мою обычную расточительность и сделав из меня ревностного эконома, который обязан накормить ораву захребетников. Они не просто познакомили меня со своими спартанскими порядками, но потихоньку распространили их на мое существование. Прожив всю жизнь или большую часть своей жизни в тесных, назубок затверженных границах в пространстве, ползая по нему, как мухи вниз головой, подушечками пальцев, они сузили его и для меня и урезали меня во времени: стоило опоздать на их ужин, как они наперебой совали мне в руку свой будильник без стекла с голыми стрелками – этим временем слепых, мчавшимся, словно автомобиль без ветрового стекла, сквозь бушевавшую вокруг жизнь, и я настолько уже была заморочена ими, что мне в голову не приходило щелкнуть выключателем в этих сумерках, где они передвигались бодро, будто обретшие зрение, вдвое бодрей оттого, что лишили его меня. Я научилась на ощупь определять на часах минуты опоздания и степень своей вины. Как опытные сатрапы, они знали: чтобы добиться от раба послушания, надо вызвать в нем чувство вины.
Случалось, я предупреждала их, что сегодня вечером приглашена в гости и пусть они ужинают без меня. Коварное молчание следовало в ответ. Я начинала дергаться, как стрелка на их часах.
– Вы что, без меня бутербродов себе сделать не можете? Чайник не сумеете поставить?
Из потемок тянулись один за другим лицемерные голоса:
– Ножи острые, ты их отдала наточить, и теперь они как бритва, – канючил Женя, самый открытый и общительный из них.
– Я позавчера поскользнулся на кухне на картофельных очистках, чуть не упал, – несчастным голосом сообщал Теймураз, поправляя свои бесполезные очки, помогающие ему только днем.
– А каково было б упасть с горячим чайником? – ехидно сочувствовал ему зануда Заур.
– Но ты иди, иди, мы как-нибудь обойдемся… – плачущим голосом заключал Коста, зная наперед, что этой картины не снести моей совести: слепые, да еще и голодные.
Я отправлялась в гости. Но, как только начинало темнеть, я всякую минуту, как Золушка, поглядывала на стрелку нормальных человеческих часов. Единственное темное окно их комнаты посреди нашего пятиэтажного, ярко освещенного по вечерам общежития притягивало меня. Глубокая, двойная ночь за их окном, и они, ютящиеся по ее углам на своих кроватях, как на утлых суденышках посреди бушующей тьмы, – голодные. Я вдруг вскакивала и без объяснения причин бежала в общежитие, мчалась через мост, заполненный гуляющей молодежью, увертываясь от протянутых рук заигрывающих парней, уже отыскивая взглядом это темное, ущербное посреди общего праздника света и молодости окно, за которым притаились, поджидая меня, мои слепые товарищи, чутко прислушиваясь к шагам в коридоре, и не успевала я войти, как они язвительно совали мне под нос будильник и с хорошо разыгранной обидой в голосе заявляли, что масло у них давно кончилось…
