На улице в стайку сбились другие жители, всего две дюжины. Лизаветины близняшки хнычут и дергают бледнолицую матушку за подол. Та цыкает на малышей, но они не унимаются. Насмотревшись на них, начинает хлюпать носом внучка Зойкина, и бабка стукает её по попе. Не больно, так, чтоб утихла. Люди перешептываются, с благоговением глядят на трех немцев, стоящих чуть поодаль с автоматами наперевес.
Их отводят на самую окраину деревни и тычут пальцем на сарай. Староста поясняет:
– Тута ждите, скоро грузовики приедут и всех вас увезут.
– Ох, спасибо тебе, Никифорыч, – раздается многоголосьем.
– Не меня благодарите, а друзей наших иностранных, – фыркает староста, но почему-то отводит взгляд.
– А вещи наши как же? – вопрошает кто-то испуганно. – Дайте собраться по-человечески, мы быстренько управимся.
– Вы дуростью не майтесь, вам одежонка жизни важнее?
С ним соглашаются. Деревенские стайкой забираются в сарай, Глаша идет последней, всё оглядывается. Трясет её, точно в горячке. Кутается в платок да без толку. Тут староста голосит:
– Глашка, постой! С тобою Йенс побалакать хочет.
Глашу колотит. Ей матушка запрещает с немцами разговаривать, да и спасение близко. Все будут ждать грузовиков, а она что? Нет, не пойдет она к Йенсу, пусть тот и красив, и голубоглаз.
– Да не сопротивляйся ты, дура, – сквозь зубы говорит староста. – Иди давай.
Матушка окликает её и перекрещивает, пока Глаша подходит к немецкому солдату. Тот её под локоток берет, вроде как даже аккуратно. И уводит в ближайший дом. Там постукивает по лавочке в сенях. Глаша покорно присаживается на краешек. Йенс садится рядом, прямой как палку съевши. Рассказывает что-то, а до Глаши только карканье доносится. Она и так дрожит, а уж когда он ладонь на коленку кладет – тело ходуном ходит.
– Пожалуйста, – просит она, но Йенс уже не улыбается и не говорит, а жадно поедет её глазами. Он хватает Глашу за талию и тащит в комнатенку, а там на кровать кидает да срывает юбку. Она руками молотит, убежать пытается, а немец с усмешкой ремень из брюк достает да запястья им скручивает.
Глаша на помощь зовет. Неужели никто её не слышит?! Неужели забрали всех грузовики?! Увезли в лучшие края, и теперь ни горя, ни бед жители их деревни знать не будут. А Глаша тут умрет?.. За что, ну за что же?!
Немец на ней и так, и этак елозит. Пухлые щеки дует, пыхтит мерзопакостно. Дыхание у него липкое, а ногти острые. По бедрам царапает, за шею хватает, душа. Глаша и Богу молится, и немца умоляет, и ревет, а он стонет и двигается. Взад-вперед. Наконец заканчивает. Брюки натягивает, сладко потягивается, костями хрустнув. Но Глашу не развязывает. Так она и лежит, в порванной одежде, заплаканная, израненная. Больно ей и гадко, так, что дышать трудно. И вонючий дым в ноздри забивается, точно что-то подожгли.
Когда немец уходит, хлопает входная дверь. Приложив неимоверные усилия, Глаша поднимается. Ноги дрожат, стянутые руки немеют. Меж ног больно и мокро. Глядит в окно, а за ним – светло и ало как на закате. Это полыхает сарай на окраине деревни. Освещает его кровавая луна, да блестят звезды.
А в животе у неё растекается что-то теплое, даже обжигающее. От пупка скользит к кончикам пальцев, и те покалывает нерастраченной силой. Глаша явственно чувствует запахи: жареной плоти и чьего-то страха.
Чувствует и не понимает, что с ней творится.
