Бестужев хмыкнул, отвел взгляд от молодого семейства и взялся за чемоданы. Оставалось пройти совсем немного. Коляска Славика бодро катила вперед, лишенный груза чемоданов, он резко, почти зло работал руками. На спуске с пригорка Елизаров так набрал скорость, что Саше пришлось бежать, беззлобно нарекая друга идиотом.
– В детстве в гонки не доиграл? Я тебя по запчастям собирать не буду, угомонись.
Тот лишь счастливо щерился, осматривая приближающуюся улицу.
– Запчастей немного осталось, справишься быстро. Мы сразу в дом Весняны?
– Нет, мы будем жить в другом месте. – Бестужева невольно передернуло, в прошлые годы он возвращался к той избе. Прожигал пропитанный засохшей кровью порог ненавидящим взглядом. А войти внутрь не набрался сил. Там, на печи, осталась Катина камера, в бане валялась смятая пижама с вывернутой наизнанку розовой майкой. Мать Смоль отказалась ехать сюда, горе сожрало годы ее жизни, казалось, за месяц она постарела на десять лет. Кроме седых волос и сетки морщин у глаз, ничто не выдавало боли. Кто-то называл ее сильной, а кто-то посчитал плохой матерью, не тоскующей по погибшему ребенку как следует. Сам Бестужев так и не нашел в себе смелости пойти на Катины похороны, закрытый пустой гроб вызывал приливы душащего отвращения. Хотелось кричать о том, что Смоль жива. Он чувствует, она тянет его за собой на дно. Хотелось вопить. Но его бы никто не услышал, ему не верили.
На третий его приезд кровь с порога пропала, покосившаяся дверь встала ровнее, отсыревшая и отошедшая от окна ставня была поправлена чьей-то заботливой рукой. Саша подумал, что приехали родственники погибшей женщины. Но деревенские говорили иное.
Отвечая на невысказанный вопрос друга, он кивнул в сторону поворота на вторую широкую улочку. Их встречали горящие любопытством глаза за занавесками распахнутых окон и лай дворовых собак, прячущихся от полуденной жары в будках.
– Я жил в доме молодых ребят, они перебрались в Жабки, родители Феди пожалели меня и впустили пожить. Хорошие люди, добрые, другие кляли меня и едва не пихали в спину, разворачивая к дороге. Боятся они нас, Слава, куда больше, чем всю свою нечисть, вместе взятую. Боятся, что мы снова что-то сотворим, а расплачиваться будет деревня.
– Уроды. – Мрачно цокнув языком, Елизаров сплюнул в сторону чужого двора. В открытом окне избы возмущенно охнуло, качнувшаяся занавеска скрыла обитателей от их взглядов. – Нужно было молча в тот дом возвращаться, еще унижаться, просить кого-то. Или там уже живут?
– Живут. – Левый уголок губ Саши изогнулся в издевательской усмешке. – Но тебе бы не понравились такие жители. Я не смог порог переступить, там змея на змее вьется. Думал, там будет Полоз. Звал, угрожал дом сжечь, а что ему этот дом? Деревенские говорят, что изба после нас стала проклята, подойти к ней нельзя. Ребятня на спор забежать попыталась, так девчонку змея укусила. Всех на уши подняла – думала, гадюка. Обошлось.
При упоминании Щека руки Славы нелепо дернулись, сбились с ритма, и колесо коляски въехало в колею от телеги, пересекающую пыльную дорогу. Его повело в сторону, и не успей Саша вцепиться в ручки – опрокинуло бы пузом в дорожную пыль. Взгляд, который он получил в благодарность, заставил игриво ощериться, подмигивая и тут же разжимая руки, поднимая их в сдающемся жесте. Не успевший послать его на фиг Елизаров зло фыркнул.
