Не ожидая, что Саша свернет у одной из калиток, Елизаров проехал еще пару метров по инерции, прежде чем руки остановили движение колес, а он развернул коляску, подъезжая к нужной избе.
Маленький домик был покрашен в темно-бордовый цвет, все окна распахнуты настежь, сквозняк игриво гонял белоснежные ситцевые шторы, с краем одной из них играл отъевшийся, чересчур пузатый маленький котенок, еще трое пристроились под лавкой и наминали лапками живот матери, лениво приоткрывшей желтые глаза при скрипе калитки.
– Есть кто дома? – Неожиданно громкий крик заставил Славу матюкнуться, неловко засмеявшись. Напряжение грызло и его. Это почему-то порадовало. Бестужев мимолетно улыбнулся, скосив на друга лукаво прищуренный взгляд.
Из избы выглянула низенькая женщина сорока лет – туго сплетенная коса, румянец на загорелом лице, она дышала здоровьем и зрелой красотой. Опершись о подоконник локтями, она растянула губы в широкой улыбке, на щеках появились аккуратные узкие ямочки.
– Сашенька? Здравствуй, что-то ты к нам зачастил. Говорил же прошлый раз, что не приедешь. Я уже думала, как самой в город выбираться, гостинцы твои к концу подошли.
– Здравствуйте, Зарина Изяславовна, а я вот… – Чувствуя неловкость, он пожал плечами, улыбаясь в ответ. – Я снова с подарками, можно же пожить в домике вашего Федора? Мы на месяц.
Зарина и ее муж оказались единственными жителями деревни, способными протянуть ему руку помощи. В те дни даже Беляс смотрел на Сашу с жалостью и брезгливостью, сурово морща густые брови. Староста вески [1] вскидывал ладони вверх в сдающемся жесте, открещивался от его просьб, сочувствующим голосом предлагал довести до Жабок через болота.
Каждый деревенский смотрел на Бестужева как на побитую чумную собаку. Запирали двери, не выпускали во дворы детей, способных сболтнуть лишнего. В их глазах светилась жалость, но своя рубашка всегда была ближе к телу. Привычным укладом жизни никто рисковать не хотел.
Саша помнил тот день, помнил ветер, рвущий полы расстегнутой куртки, дождь, косыми ледяными струями заливающий глаза. И отчаяние. Оно жрало его живьем, жадно откусывало кусок за куском и давилось, насыщаясь его болью. Тогда Бестужеву казалось, что он умрет. Прямо там, посреди разъезжающейся под ногами дорожной грязи, среди грозно возвышающихся над ним изб и разрывающегося молниями неба. Залитый дождевой водой и слезами, с нищенским скулежом, выдирающимся из горла. Он был разломлен, растоптан, разрушен. Еще немного, и это все поглотило бы его без остатка.
Когда на плечи легли чужие руки, аккуратные узкие длинные пальцы сжали предплечья, повели за собой, он ослеп от дождя и горя и не мог разглядеть своего спасителя. Не понимал, кто кутает в плед, пропахший дымом, кто наливает горький чай на незнакомых травах. Слышал тихий разговор, но не разбирал слов. Просто смотрел в открытое жерло печи, где огонь трещал, скакал алыми языками по поленьям.
Зарина и Ждан позволили остаться в доме их сына, они вытянули его из омута, когда другие прятали глаза и заводили руки за спину. И каждый раз они готовы были принять его снова.
– Конечно, можно, Саша, что ты спрашиваешь? – Она засмеялась, оттолкнулась от подоконника, прогибая спину, заговорила куда-то внутрь избы… – Жданко, выходи, принимай гостей, тебе наверняка опять коньяка привезли, нарадуешься, налакаешься, ясноглазый мой.
