– Придержи-ка, молодец. – В руку легли остальные гвозди, Ждан принялся за работу. Легко ударил молотком, примеряясь, намечая, куда положено вбиваться гвоздю, и потом забил его в порог двумя сильными ударами.
Покрываясь нездоровым стыдливым румянцем, Вячеслав неловко провел пятерней по короткому ежику, спустился ладонью к щеке, растер и ее.
– Спасибо.
– А как иначе-то? Смотреть, как ты ужом по грязи ползаешь? Вот были бы радушные хозяева. – Ждан поднял голову, мельком взглянув в сторону замявшегося парня, а затем вернулся к работе, прилаживая вторую доску. И не было в его взгляде жалкой неловкости или сочувствия, будто Елизаров на своих двоих стоял. На равных с ним.
Наверное, это и заставило Славу проникнуться симпатией к этому мужчине. Настолько, что он смолчал, когда Ждан взялся за ручки кресла и налег, приподнимая крупные колеса, чтобы перекатить через порог избы.
В сенях все оставалось таким же, каким запомнилось Саше в прошлую поездку. Разобранная детская кроватка стояла в углу, на широкой самодельной вешалке с резьбой по краю и железными грубыми крючками висел маленький детский дождевичок ярко-розового цвета. С глубокого капюшона мило топорщились мышиные ушки, нарисованные белые глаза с голубой радужкой задорно смотрели на гостей. Напоминание из прошлой жизни. Должно быть, этот дождевик больно резал по душам бабушек и дедушек, но убирать его не хотелось – память о внучке они трепетно баюкали. Его не трогал и Бестужев.
Внутри изба казалась меньше, чем снаружи. На узкой печке не развалишься, она предназначена для готовки еды да обогрева детских замерзших пяток зимой. Столик рассчитан был на четверых, не больше, в закрытых шкафах ютилась посуда с желтой росписью и рать глиняных горшочков с чугунными сковородами. Солнце любило этот дом, оно пробивалось через легкие желтые шторки и разрисовывало тенями пол, скакало по стенам. Во второй комнате стояла полуторная кровать, рядом краску пола разукрашивали короткие царапинки – должно быть, здесь качали в кроватке малышку Ясю, когда она отчаянно боролась со сном.
Здесь не пахло сыростью и затхлостью, ничего не обветшало, не забылось. Не было пыли, скрипящих половиц и ощущения заброшенности. Ждан неловко повел плечом и улыбнулся, в уголках теплых глаз пряталась грусть.
– Мы это… Наведывались сюда частенько, то пыль смахнуть, то дом проветрить. Он бы без ласки и ухода обветшал, а вдруг дети решат воротиться, города шумные, суетливые, может, сердце не ляжет.
– Как они, связываются с вами? – Саша отодвинул один из стульев и сел за стол, устало откидываясь на спинку. Чемоданы загромоздили сени, но с ними разобраться можно и позже.
– А как же тут свяжешься, Саша? Приезжают раз в год на месяц, иногда мы через Жабки к ним наведываемся. Это ж они с ребенком через болота не пойдут, а нам, когда сердце тоскует, море становится по колено.
В сенях ударилась об угол дверь, и порог избы перешагнула Зарина. В руках огромный горшок, под мышкой темная бутылка кваса, к влажной от жары шее прилипли выбившиеся пряди.
– Доставайте тарелки, мальчики, пообедаем.
Саша поднялся, привычно зашагал к шкафу, разбирая тарелки, пока Зарина ставила свою ношу на стол. Из холодного горшка всем разлили по доброй порции густой окрошки на домашнем кефире, быстро заработали ложки.
Не изменяя своей привычке, Слава ел за троих – быстро работали челюсти, позвякивала о тарелку ложка, Зарина благодушно улыбалась, глядя на его чудовищный аппетит. Когда тарелки у всех опустели, а в чашках пенился душистый квас, пощипывающий язык кислотой, Елизаров снова потянулся к горшку с супом, начиная разговор невнятным из-за набитого рта голосом:
