Пролетая над самим собой - страница 9

Вскоре, в 1968 году, пришел черед «Ноева ковчега» в постановке Сергея Образцова и Леонида Хаита, задуманный как продолжение спектакля «Божественная комедия». Современники удивлялись: каким образом «Ноев ковчег» преодолел цензуру с таким остросатирическим содержанием?

Постановщик пояснял: «Ни “Божественная комедия”, ни “Ноев ковчег” отнюдь не атеистические спектакли и тем более не являются насмешкой над Ветхим Заветом».

И уходя от скользкой темы, переходил к постановке…

«В спектакле, который в наши дни уже считается вместе с “Божественной комедией” лучшими спектаклями за все годы существования коллектива театра, заняты множество фирменных, образцовских, тростевых кукол, маленьких и очень больших (звери, птицы, гады). А Создателя, Архангела, Дьявола, Ангела играют настоящие актеры в масках».

Исидор Шток с внуками, Володей и Антоном. 1979

К сожаления, дальнейшего продолжения не получилось, не увидела свет блистательная пьеса «Вавилонская башня», напечатанная только в журнале, да и то в сильно покалеченном цензурой виде. Советские «смотрящие за культурой» испугались и темы, и сатирических реплик героев. Таким образом, мечта драматурга о «религиозной трилогии» осуществилась только на две трети.

Долгие годы украшала репертуар кукольного театра имени Образцова «Чертова мельница» по сказке Яна Дрды, чешского писателя. Цитаты из пьесы стали крылатыми выражениями, например: «На работе не раздваивайся».

Заканчивая свою книгу «Премьера», Исидор написал слова, как нельзя лучше характеризующие отношение драматурга к судьбе и к жизни.

«Но вот произошло событие, затмившее все, что было… дочь моя… родила двух сыновей-близнецов, двух моих внуков. А я-то, старый дурак, огорчался, что род мой – род музыкантов, композиторов, артистов, потомственных почетных граждан – вдруг иссякнет, прервется. А тут сразу двое. Мужчины…

…И вот сижу я в подмосковном Переделкине, на той самой даче, в той самой комнате, где когда-то был кабинет моего друга и учителя Александра Афиногенова, пишу книгу рассказов, сочиняю новую пьесу, еще новую, совсем новую (горбатого могила исправит), время от времени поднимаюсь и посматриваю на две колыбельки и думаю: как же мне повезло. Я не был ранен на войне, хотя попадал в серьезные переделки, я не погиб на чужой земле, я всю свою сознательную жизнь прожил в Москве, городе великом и родном мне каждым своим домом, каждой дверью. Я не умер в Институте хирургии. Встречался с замечательными людьми. Дружил со многими из них. Гулял, бывал в далеких странах, где у меня тоже есть друзья. Читал прекрасные книги, видел чудесные спектакли, любил.

Теперь мои внуки, которые еще очень малы, но которые уже умеют улыбаться, а это ведь очень много – уметь улыбаться, – моя опора и моя защита. С ними я как-то очень уверенно и спокойно чувствую себя. С каким удивлением смотрят они на деревья, на небо, на свои кроватки, на меня…

В двухтысячном году им будет по двадцать семь лет, они окончат институт, будут читать те же книги, что читал я, ходить в театры, с замиранием сердца слушать звуки симфонической музыки, посещать, а может быть, и сами участвовать в спортивных состязаниях. Какие удивительные спектакли им суждено увидеть, с какими небывалыми людьми они будут встречаться, в какое роскошное время они будут жить.

Завидую ли я им? Конечно, завидую.

Но думаю, что и они будут завидовать мне. Обязательно будут».