Крутой спуск перед очередным поворотом. Уклон почти девяносто градусов! Я нажала на ручной тормоз, чтобы остановиться, но Ронен летел все дальше и дальше. Я повернула руль налево, чтобы прижаться к скале, но Ронен остался посередине дороги. Хотелось… кричать, но я онемела. В последние секунды я просто застыла, понимаешь? И ничего не делала. Просто остановилась и смотрела, что происходит. Как фильм смотрят. Он ехал дальше прямо, быстро, как будто не было ни виража впереди, ни тумана, и когда он вошел в поворот, то повернул руль вправо – таким резким движением, намеренно, сбросил… просто сбросил свой велосипед в пропасть.
* * *
Потом, когда у меня появились подозрения и вопросы, я вспомнил этот рассказ Мор и усомнился в нем: был ли такой уж густой туман, понесся ли Ронен вперед, когда она остановилась, как вообще ей удалось разглядеть во всех подробностях, что произошло? И почему Ронену нужно было повернуть руль, чтобы полететь в пропасть? Ведь если там оказался крутой поворот, было бы достаточно просто ехать прямо. И как, черт возьми, – при всем уважении к приему, который я сплагиатил у психолога, – она может рассказывать мне свою историю в третьем лице и заговорить в первом именно в самом конце?
* * *
Она положила голову мне на плечо. Сначала меня коснулись ее кудри, потом щека. Это изумило меня не меньше, чем поцелуй в Ла-Пасе. Надо ощущать близость к человеку, чтобы позволить себе вот так положить голову ему на плечо и тем самым признаться, что жизнь для тебя слишком трудна и у тебя нет сил справиться с ней.
Мы долго молчали.
До меня доносился ее запах. В Ла-Пасе я едва успел почувствовать его, у меня только отложилось в памяти, что этот запах приятный. А сейчас я успел распробовать его: тонкий аромат лимонной травы, исходивший от ее волос, и новый запах, которого не было в Ла-Пасе. Может быть, запах страха.
Дождь почти прекратился, ветром приносило только отдельные капли – такие, которые собираются на листьях и потом падают вниз.
Ее рассказ должен был потрясти меня и привести в ярость. Или, наоборот, вызвать сильные подозрения: ведь концы с концами не сходились.
Не то чтобы я не был потрясен или у меня не возникли подозрения. Просто в те минуты во мне появилось новое чувство, гораздо более сильное.
* * *
Из-за облаков пробилось несмелое солнце, оно уже клонилось к морю, почти коснулось его – но нет, только почти.
– Я все время грызу себя, Омри, – сказала она. От первого лица. Сокрушенным голосом. Ее голова все еще лежала у меня на плече. А бедро касалось моего бедра.
– Но что ты могла… – начал я.
– Знаешь, – перебила она меня, – когда Ронена отпускали на выходные из армии, я приезжала встречать его на станции, и за секунду до того, как мы обнимались, он доставал из кармана рубашки темные очки, чтобы они не мешали нашим обнимахам – так мы называли это на своем языке: мы прижимались друг к другу, пока маленький страх остаться одному, который всегда прячется в тоске, не покидал нас. Понимаешь? Может быть, если бы я обхватила его вот так, сильно, в первые дни медового месяца и мы бы устроили обнимахи – он бы успокоился. А может быть, если бы я не говорила с экскурсоводом на солончаке, если бы мы вообще не поехали в Боливию, если бы я не пошла к тебе посреди ночи, если бы не согласилась отправиться на велосипедах по Дороге Смерти…
– Кто знает, Мор. Все эти «может быть»…
