– Там выставили кордон полиции, – соврал я.
– После большого водопада?
– Велосипедистам не давали проехать. Так что мне пришлось вернуться в Ла-Пас. И все. Через два дня я улетел в Израиль.
– Понятно, – сказала она. И тяжело выдохнула. Помолчала: переваривала новую информацию. И в конце концов добавила совсем другим тоном: – Ну, главное – намерение.
* * *
Когда мы вернулись к машине, она сняла куртку и вернула мне.
– Спасибо, – сказала она.
– Не за что, – ответил я.
– Ты решил для меня большую проблему, – призналась она и посмотрела на меня простым и теплым взглядом. Так смотрят, когда уже не пытаются обмануть или произвести впечатление.
– Буду рад постоянно решать твои проблемы, – сказал я.
– Правда? – спросила она горько. Такой горечи в ее голосе я раньше не слышал.
– Хочешь, я приеду к тебе на неделе? В четверг у меня мастер-класс на севере страны.
– Лучше не надо, – решила она. – Будут лишние вопросы.
– О’кей. Тогда… как? Поговорим после шивы?
– Да.
– На какой номер мне позвонить?
– У меня еще нет… Мой телефон разбился… вместе с Роненом.
– Ясно. Тогда как?
– Я сама тебя найду.
– Ладно. Можно тебя обнять?
– Здесь не надо.
– Тогда представь, что я тебя обнимаю.
– О’кей, – сказала она и слабо улыбнулась, – ты тоже представь.
И потом села на велосипед.
Я подождал. Завел мотор, но еще не тронулся. Хотел увидеть, обернется ли она. Удостоиться еще одного простого и теплого взгляда. Она не обернулась. И все же, даже когда она исчезла за поворотом, я не поехал. Не знаю почему. Может быть, что-то предвидел. Или просто не мог сдвинуться с места.
Так или иначе, прошло две минуты, максимум три – и ее велосипед появился снова. Она ехала с такой скоростью, с какой спускаются с горки, хотя дорога шла вверх, и когда она доехала до моей машины, то бросила велосипед на тротуар и села рядом с со мной.
– Трогай, – сказала она. Задыхаясь. Она была вся красная.
– В чем дело?
– Я не могу туда вернуться.
– Что? Почему? Что случилось?
– Давай уже поедем, а?
Я завел мотор. И следуя инструкциям Мор, поворот за поворотом, выехал из поселка.
Покосившись на нее, я отметил, что ее лицо изменилось. Стало напряженным. Строгим. Она кусала губы. Даже ее нежные округлые щеки были втянуты. Скулы выпирали. Теперь на лице проступили неприятные острые углы, которых я раньше не видел.
– Куда? – спросил я, когда мы наконец выехали на шоссе.
– Если бы я знала, – ответила она неприятным тоном. Грубо.
Я остановился на обочине. Положил руку ей на бедро. Чтобы успокоить.
Она сбросила мою руку и сказала: ты мешаешь мне думать.
Я вернул руку на руль и подумал: почему она так со мной говорит? И вторая мысль: если сейчас рвануть, то, может, я еще успею сегодня увидеть Лиори.
– О’кей. – Мор наконец приняла решение. – Поезжай прямо, потом, на перекрестке, налево. Через две-три минуты слева будет грунтовая дорога.
* * *
Только сейчас, постфактум, я понимаю, сколько всего подозрительного было на пути. Но в этом-то и проблема: все, что вызывает подозрение, ты поначалу словно не замечаешь.
Например, как нас встретила ее подруга детства – пока мы ехали, Мор рассказывала о ней и называла ее «мое спасение в школе», «единственная во всей параллели, кто понимал мой юмор» и «единственная, кроме меня, кто слушал Radiohead».
Когда мы добрались до глинобитного дома ее подруги, было уже темно. В домике только на окнах горело несколько свечей. Потом я понял, что во всем этом поселке не было ни электричества, ни телефона, ни вай-фая. По идеологическим причинам.
