– Пройдемте, друзья, на веранду, – сказал Алексей Максимович, сильно окая, как лягушка, и разглаживая рукой свои усы, как у моржа, – пройдемте, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька.
И всех-всех позвал, а меня – нет. Меня он не назвал. То есть я, скорее всего, тоже мог бы идти на веранду, потому что он меня не назвал потому, что не назвал просто – не для обиды, а по рассеянности великого гения. Но тут я пропал. Меня тут обуяла гордыня. Меня он не назвал, а всех назвал.
– Ах так! – сказал я про себя и тихо ушел, грязно, но про себя ругаясь. В тот же вечер я сел на пароход и уехал, показав напоследок красивому итальянскому острову красный русский шиш. Наш корабль держал курс к берегам родного Советского Союза, и ветер бил в тугие паруса.
Тут старичок внезапно замолчал. Он вынул из кармана еще один огрызок пирога и тоже стал его кушать.
– Ну и что? Что дальше? Ведь вы, по-видимому, все врете? – сказал я, с отвращением глядя на старичка.
– Нет, не вру. Зачем мне это? А дальше? Дальше, опуская подробности, я на все имеющиеся у меня накопления всю жизнь скупаю эту книгу «Мать»! А почему именно эту книгу – я не знаю, – опечалился старичок. – Ведь у Алексея Максимовича имеется множество других неординарных сочинений.
– Врете вы, не могло быть вас на Капри. И что это за Коли, Васи, Пети и Абраши? Нет таких людей, я изучал творчество Горького.
Старичок не слушал.
– Покупаю и покупаю. Пишу на обложке нехорошее слово, как будто бы мы с А.М. соавторы. А потом… потом я делаю вот что.
И он сделал то, чего я от неожиданности не успел пресечь. Широко размахнувшись, он забросил книгу далеко в воды реки Е. И книга поплыла вниз по реке Е. к Ледовитому океану. Она плыла, плыла, а потом пошла на дно.
– На последние деньги… На все деньги… И я тратил, трачу и буду тратить все свое подчистую, ибо слава Алексея Максимовича растет не по дням, а по часам и минутам. Книги его издаются у нас миллионными тиражами, и мне не выдержать такой конкуренции. Ах, мне не выдержать, не выдержать!
И он заломил руки, как какой-нибудь трагический тенор эпохи, но тут уж не он, а я не выдержал.
– Да вы – негодяй! Вас в тюрьму надо! – взорвался я.
– Побывал, побывал… – Негодяй вновь превратился в шута. – Везде побывал: в Лондоне был, в Хельсинки был, в Париже был, Мюнхене, Ницце. В Красноярске, Магадане, Норильске, Решетах и Нижнем Ингаше Красноярского края тоже был.
– В сумасшедший дом бы вас!
– Дом родной, – отозвался соавтор Горького.
Мне все это надоело. Мне стало окончательно жарко. Что-то забирающее меня целиком, всего, все подступало и подступало ко мне, требуя освобождения. Это не укладывалось и не лезло ни в какие ворота. Если он сумасшедший, то кто разрешил пускать его по городу? С какой целью? А если он не сумасшедший, а просто – себе на уме, тогда кто он? И зачем, мерзавец, болтает и делает ВСЕ ЭТО?
Я задал вопрос:
– И все же кто вы, собственно, такой?
– Я? Со мной все ясно. Я тебе уже сказал, я – БИЧ. А вот ТЫ КТО ТАКОЙ?
Я опешил. «Кто я такой?» Не знать меня. «Кто я такой?» А кто я такой? И все подступало, и подступало. Мне стало страшно.
Старичок в упор глядел на меня. Я поднял с земли острый тяжелый камень. Старичок в упор глядел на меня. Я опустил камень на землю. Старичок в упор глядел на меня. Тут-то все и кончилось. Меня била крупная дрожь. Золотилось великолепное солнце…
