На лице Аллы Мельник отразилась короткая отчаянная борьба между привычкой острого языка не упускать поводов для колкости и пониманием, что нынче здесь, в кабинете директора, ресурс шуток уже исчерпан. И все-таки привычка взяла верх над умом. Алла съязвила про литературную печень и про доктора Чехова, очень уважавшего водку. Кто-то улыбнулся, то ли и впрямь шутке, то ли тому, как безобидно на сей раз звучит опасная их рыжая дама. А Константинов вдруг побелел и сполз со стула на ковер. «Белла, Вы…», – только и вымолвил он, и стих. Веки сомкнулись. Все вскочили с мест. Все, кроме гостя. Он так и продолжил сидеть, на губах играла презрительная ухмылка.
– Тут у Вас… Крэнч. Не Чехов, а Апухтин какой-то вместе с Гиппиус. Анимус на аниму, так-рас-так, – бросил он и только что не сплюнул.
И в этот миг что-то произошло с Дмитрием Федоровичем Устиновым. В один прыжок он подскочил к гостю, грубо сгреб за грудки и глядь – выкинул из директорского кабинета. А Шмелев будто ждал такой развязки. Он нехорошо скривился, пока другие впали в растерянность. Одна только Белла глазами искала аптечку в надежде спасти Константинова нашатырем, а Шмелев, угадав ее взгляд, указал ей пальцем на шкаф. Алла же поспешила к двери. Ей нужно было знать, как математик поступит с чиновником… Константинов же недолго пребывал в отключке, и открыл глаза сам. А тут и Устинов вернулся. Он дышал глубоко, выдыхал с сипом, словно астматик, пробежавший стометровку. Ни на кого не глядя, он направился к директорскому столу.
– Увольняться?
– А как Вы думаете? Только так. Извинения тут не помогут.
– В мыслях не имел. А честь имею.
– Вот молодец. Тоже суворовец, – в голосе директора вместе с укором прозвучало и одобрение. Лоб Шмелева разгладился, брови разошлись, как дуги разводного моста. Гроза прошла, молния угодила только в одну сосну.
– Какой Вы… – с восхищением выдохнула Белла. Она держала ладонь на затылке Константинова, как будто череп без ее поддержки мог вот-вот расколоться наполовину, как ушибленный глиняный черепок, – какие вы… другие.
– Да уж. Федорычи жгут, – должна была сказать свое слово Мельник. Она не улыбалась, она была сама мрачность, – один стравил двух патриотов к моей радости, из-за другого теперь всех нас точно сольют с какой-нибудь путягой. Будет нам и Чехов, и Сперанский, и Карамзин с Понтрягиным в одном флаконе.
– Перестаньте, Алла. Мало Вам, довели до обморока безобидного человека.
– Я довела что ли? – губы учительницы истории надулись по-детски от искренней обиды.
– А ну хватит! – резко и даже грубо оборвал женщин Устинов, но обратился он не к Мельник, а к Белле, указывал же на Константинова.
– Хватит его жалеть! Не жалел бы себя, мог бы претендовать на жалость. Ты же новиковец, если по сути. Царство гармонии, улучшение человека, твердое «нет» французскому рацио. А у нас война, и жизни смывает не одной кровью на полях сражений, жизни смывает и тут, водопадом совести. И так должно быть! А ты, Костя, что там у себя смыл? Ты о Карамзине, а сам в обморок от окрика. Не поняли маленького! А Новиков-то – создал целую систему народного самоочищения, жизни общества вне государства, и пошел за это в тюрьму. А Гамалея от пожалованных царицей трехсот душ отказался – со своей-то душой как справиться, а тут три сотни чужих! Оба стерли свои жизни как мыло, и не валились в обмороки от окрика, и даже от самого вельможного не валились. Вот и ты, Костя… Умри за своего Беликова, что ли, создай поступок. Глаголом ты бронежилет Курныкова не прожжешь. Или влюби в себя Торопову, чтобы парням завидно стало, которые на ее прелести таращатся, и не до Маши и Дубровского им… Влюби в себя, порази их, убей их, чтобы их прыщавый пофигизм в зимних кроссовочках на босу ногу вышел из их моды. Но ты же не можешь! Ты Беллу-то Львовну не можешь!
