– Поедем, Валера, домой.
Валерка удивился, ведь смена еще не кончилась, но поехал. В лагере ему уже надоело…
Во дворе на лавке сидели две старухи из их подъезда. Когда Валерка прошел мимо, одна старуха сказала другой:
– Бедный мальчик…
В подъезде знакомо пахло сыростью и кошками.
Валерка не понял, почему он вдруг бедный. Перешагивая загорелыми ногами в шортах через ступеньку, он легко вбежал на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта, какие-то люди – знакомые и нет – входили и выходили. Валерка вошел в комнату – там стоял гроб. В кухонном дверном проеме появилась мать.
– Отец утонул, – сказала она и протянула к Валерке руки.
– Как утонул?! – Валерка шагнул назад.
– В санатории отдыхал и… утонул, – мать опустила голову.
Валерка внезапно почувствовал запах. Казалось, он наполнил комнату только сейчас и причиной его было не накрытое простыней тело в гробу, а произнесенные матерью слова. Валерка постоял, потом медленно вышел из квартиры на лестницу и пошел вверх. Дойдя до последнего, пятого этажа, он сел на ступеньку и замер, уставившись на свои тощие ноги в разбитых, пыльных сандалиях, на которые медленно падали крупные слезы.
Мать плакала мало, на могилу не ходила совсем, а все больше говорила с кем-то по телефону. Из обрывков разговоров Валерка понял, что с отцом случилась нехорошая история: поехал в дом отдыха, познакомился с невзрачной женщиной, которая, как оказалось, плохо держалась на воде и которую мама называла одним и тем же словом «тварь».
– Ну вот, приплыли спасатели, тварь эту спасли, а его, видимо, по голове веслом ударили. Ты же знаешь, он хорошо плавал, сам бы не утонул, – говорила в телефон мать, сжимая носовой платок рукой с набухшими от ненависти венами.
Валерка слушал и представлял себе растерянных спасателей на облупившейся казенной лодке, случайно убивающих отца голубым пластмассовым веслом, и «тварь» – мокрую, дрожащую, похожую на мертвую собаку, которую он когда-то нарисовал вместо матери.
* * *
Прошел год, тема материных разговоров постепенно менялась: по вечерам она стала говорить о сметах, сроках и премиях, неожиданно продвинувшись по службе. Порой она хихикала в телефон, смущенно поглядывая на дверь.
Скоро в их доме появился квадратный человек в костюме, с коричневым портфелем и поселился в маминой комнате. К Валерке и Леньке он был не злым и не добрым, а совершенно равнодушным. В субботу утром они вместе отправлялись на рынок, откуда приносили шмат мяса в окровавленной бумаге, овощи, а в августе непременно покупали еще и большой арбуз. Потом мать долго и сосредоточенно готовила. Обедали. Жилец разрезал арбуз, удовлетворенно сообщая, что арбуз, судя по хрусту, хороший. Потом он выпивал полбутылки водки и уходил в комнату. Мать торопливо собирала со стола и тоже уходила, щелкнув с той стороны двери шпингалетом.
С сыновьями мать общалась мало, по утрам рассказывала, где какой суп и котлеты, не замечая, что Валерка и Ленька плохо учатся, курят и давно уже донашивают казенные рубашки, оставшиеся от двоюродного дядьки, который служил где-то в Подмосковье.
Наступил октябрь. Арбузы по воскресеньям попадались все чаще плохие, а потом они совсем исчезли. Вместе с ними, будто тоже подверженный сезонным изменениям в природе, исчез и жилец с коричневым портфелем. Мать опять говорила часами по телефону, объясняя кому-то, что она уже старая, а для него надо рожать. Валерка злился от слова «рожать» и срывался на беззащитном Леньке. Ленька бежал к матери. Та входила в комнату и говорила Валерке, что он никого не любит, весь в отца. И как можно обижать Леньку, который и без того несчастный. Валерка боялся смотреть на нее, боялся своей силы и желания ударить мать за бабью глупость, за одно только это нутряное слово «рожать», произнесенное в их доме теперь, когда отец был мертв, – и почему-то слово «тварь», именно матерью впервые и произнесенное, вертелось на языке как ответ на все ее упреки.
