– Она и дочку малолетнюю кормит, всеми надеждами обеспечивает, – встряла другая, волнуясь.
– Ты на мою свободу своими грязными международными предложениями не засматривайся. Не за это простые работницы всего света телами и столетиями бились, – горько оправила чулок Эвелина Розенблюм. – Ладно, ступай, да свечку поставь, что не наградила тебя по заслугам особой хворью, мирный ты человек. К святому только не прикасайся, заразный он хуже всех. А ты, Лизка, не хнычь, – прикрикнула она на товарку. – Он с виду только слесарь, а внутри что ватник. Никакого прока серьезной даме без средств. Скоро уж смена попрет, с жиру взбесившись.
И Арсений Фомич споро юркнул мимо жриц этого храма в открывшийся задний, за дамами, проход и, пошатавшись меж глухих заборов, скоро высклизнул в следующий тупичек, со всех боков загромажденный в три ряда дышащими гнилым рассолом огромными бочками.
Чуть поплутав по-слепому, он в тонкой темноте нащупал единственный выход, оказавшийся заставленным маленьким человечком в черной хламиде, оформленной под рясу, дергающим глазом, подбитой и отливающей синькой левой щекой и всем бледным, маленьким, похожим мелкими чертами на раскладной многоэмальный складень личиком.
– Ты зря меня рукой взял, – тихо пропищал человечек. – Потом руки мой с карболкой и "Даместасом" и самым жгучим мылом, а то и до поста не дотянешь. Враз зараза склюет.
– А ты кто? – опять удивился Арсений, шарахнувшись от ложного шевелящегося выхода.
– Я местный святой грешник всея руси Харлампий. Заразная обратная сторона райских кущ. Стою на страже районных чистилищ и призываю гортанною песнею: " Пошли и подай на воздвижение ризницы храма всех убогих знанием и сирых духом и запахом, сознательно хлипких и заматерелых отчаянием. Чтоб беспробудно на небеси спалось, чтоб совесть не чесалась, а жизнь сказкой моталась. Воздай сбирателю жертвенной мелочи на постой души". Ты кто сам то, пришлый человеце?
– Я слесарь, – машинально ответил Арсений Фомич. – А давай я тебя, святой грешник, с прохода сдвину, а то у меня и денег-то толком больше нет.
– Денег не бывает, – возразил стражник местных чистилищ, – своих, али чужих. Деньги – то струпья на грешном дебелом теле девицы-жизни земляной, спархивающие с оного то к тем париям, то к этим расстригам. Деньги – черви алчущие, сжирающие наше племя, посланы исходно из клокочущих глубин-низин стеклянно-оловянных, и все высоху и обратяху в перетленную пыль, – закончил кликуша на высокой ноте.
– Может быть, – задумчиво произнес географ, глядя на шевелящийся в полутьме контур грешника всея Руси, – тебе здесь не стоять? Лечился бы где-нибудь в стороне от магистральных дорог, смыл бы грехи немного, и здоровье на поправку само потянулось.
– Нет, – заупрямился заразная кликуша. – Я свое место твердо изучил и от антисоциальных и смежных с ними дамских элементов в ристалищах отстояху. Ну кем бы я был, догадайся, непроходящий ты как бы слесарь? Вша нестроевая необученная, младший продавец мороженой отравы или, того хуже, кандальник-писарь в судебной управе, паразит-крючкотвор, расхититель канцтоваров. Или при крупняке архивная мышь. Кто бы мое простое слово тогда послушаху и запомняху на долгую долю. А тут я нескованный жизнью местный святой. Хочу, жар от меня идет, от птицы Феликс. Хочу – помру, хочу – еще ночку простонаху и проболяху. Стою позорным столбом местной судьбы на границе ничего и чего и каждому, слух обретящему, предрекаю вещею птицею Феликсом: хочешь – даром умри в обнимку с гордыней, об меня замараху, а хочешь за мелкий сребренник отпущение имей, иди в свои рабские кущи и по разумению твому обо мне рассуждаху. Ты меня не сманивай, а то слаб я духом, носом – то чуешь, сломлюсь – и зараза одолеет и свобода меня совсем сожрет. Так что меня не тронь во избегание мучительных переливаний, а гони сколько на храм.
