Кроме того, мама, наряду с советскими праздниками, чтила и религиозные, суть коих она мне не объясняла, а только говорила, что в эти дни нельзя мыться в бане или ванной, работать по дому, а надо отдыхать. В церковь на праздники она не ходила, потому что могли доложить об этом кому надо и у нее могли возникнуть неприятности. Короче говоря, побаивалась, но от этого особо не страдала.
А в той самой белорусской деревне, где она родилась, жил дед, потомственный крестьянин, который с уважением относился к советской власти, как, наверное, и к царской, но в Бога верил открыто. В его хате, где я иногда проводил каникулы, в одном из углов стояла, на относительно высоко приделанной полочке, икона, на которую он молился утром и вечером стоя на коленях, что было удивительно для моего пионерского сознания, но проводить антирелигиозную пропаганду среди деда я не решался. Мне было гораздо интереснее смотреть как он запускал руку в пространство за иконой и доставал оттуда кошку, ругал ее, держа за шкирку, и отпускал. Меня это здорово веселило.
Позднее, попав в больницу, и находясь в полувыздоравливающем состоянии, я, вдруг, увидел другую сторону религиозности моего деда.
Почему-то, именно, в этом состоянии, когда ты сам не понятно куда отправишься через некоторое время, и периодически робко обращаешься к Богу с мольбами о прощении и выздоровлении, мне явились все перипетии его жизни на фоне тех утренних и вечерних молитв, которые я наблюдал в детстве.
Начиналась его взрослая жизнь, наверное, как и у многих в этой деревне – женитьба, постройка дома, рождение здоровых детей. Но, потом, перед войной начались испытания. Сначала умер младший из шестерых детей, двухлетний сын. Родственники говорили, что он чем-то отравился. Вскоре, во время полевых работ молнией убило его жену. Вспоминая эти события, я еще раз увидел знакомую мне из детства деревенскую хату, в которой стоял, сначала маленький гроб с телом его сына, а затем большой, с телом его жены и крестящегося деда, читающего про себя молитву. Я вновь видел его утренние и вечерние молитвы в доме, из которого навсегда, неожиданно, ушли близкие ему люди, которых он любил, но больше никогда не увидит, не услышит их голоса, к которым привык.
Мне показалось, что я был там 21 июня 1941 года и видел, как помолившись утром и позавтракав, дед повез сдавать в детский дом двоих своих младших детей, потому что не мог их всех прокормить, но вечером вернулся с ними назад, поскольку не привез с собой какую-то бумагу из Сельсовета. А на следующий день началась Великая Отечественная война и детей в детский дом перестали принимать. По воспоминаниям моей мамы, всю войну они прожили впроголодь, иногда, питаясь, даже, лебедой, но все выжили. Все остались живы после войны во время урагана, который снес крышу хаты и пока ее восстанавливали все семейство ночевало в землянке. Какие молитвы читал дед в это время я уже никогда не узнаю.
Еще одно противоречие того времени также связано с моим дедом. Как-то раз, когда в деревню понаехали его дети с внуками, и, после сытного ужина обсуждали соседские проблемы, он довольно кратко подвел итог этому обсуждению: «Да, деревня малая, а нищих до хуя». Мне было странно это слышать, и вовсе не потому, что дед заменил слово «много» на синоним из матерной лексики, а потому, что учителя в школе говорили – «нищие были только при царизме, а при советской власти их не стало».
