Душераздирающая эта драма происходила в любимые нами вечерние часы.
За селом.
У кромки поля свежескошенного ячменя, желто-серые валки которого – прямыми линиями – уходили в его, поля, глубь и, кажется, еще дальше – в самое небо.
Без каких бы то ни было лишних глаз.
Хотя, конечно же, многие о наших с Ириной отношениях знали и, в первую очередь, ее родственники и мои родители. Однако, это было не то – не совсем верное, или точное знание. Потому что все (за исключением, может быть, прозорливой библиотекарши Надежды Ивановны, да, возможно, чересчур любопытной «Варвары» – Ирининой сестры Аньки…) видели лишь внешнюю сторону этих отношений и не замечали (просто-напросто не могли заметить – так я, во всяком случае, думал…) другой стороны – внутренней, скрытой, которая была главной.
В какой-то момент мы – одновременно – потянулись друг к другу: я – с намерением поцеловать Ирину в щеку (пытаясь представить немыслимое: что целую ее – всю, не оставляя на трепетном теле, которое было «ни в чем», «живого места»!), она…
Она вдруг слегка повернула голову, и я не совсем ловко ткнулся в ее – мягкие, теплые, чуть приоткрытые, освещенные лучами заходящего солнца – губы…
* * *
До отъезда в училище оставалось три, или четыре дня.
Приобретенный в кассе предварительной продажи билетов проездной документ на поезд (для чего мне пришлось совершить поездку в областной центр…) – уже находился, вместе с отпускным билетом, заверенным синей казенной печатью военкомата (прибыл такого-то числа-месяца-года, убыл такого-то…), во внутреннем кармане форменного моего кителя.
Еще больше времени мы старались проводить вдвоем, за исключением тех кратких часов, которые вынуждены были отводить себе на сон, прием пищи и общение с родными.
Между тем, после случившегося – «нечаянного» поцелуя – в наших с Ириной отношениях наступил, в определенном смысле, перелом.
Поворот.
И поворот этот оказался – довольно резким! Крутым – покруче спуска в реку – в том месте, где должен обитать Водяной! Сколь и неожиданным. Как будто включилась – давно ожидавшая своего часа – система форсажа.
Мы уже без всякого стеснения («времени не тратя даром», то есть не расходуя драгоценные минуты, проживаемые отныне – точно одна минута за три, на излишнее и совсем ненужное «оправдание» наших дерзких помыслов, намерений и поступков…) переводили эти отношения из «теоретической», «умозрительной» до сего момента, плоскости – в «практическую», «материалистическую», сводя их, в значительной мере, к банальной, как ее, порой, называют, но поразительно живучей, необоримой природе инстинкта… Не переступая, однако, через определенную грань, о существовании которой Ирине подсказывали интуиция, чутье, какой-то внутренний, правильно настроенный механизм. Я же знал об этой тонкой грани, этом постоянно маячившем у меня перед глазами «шлагбауме» – фактически: до какой бы степени Ирина ни была развита физически (физиологически…), умственно (в границах своего возраста, за который, впрочем, она постоянно предпринимала попытки выйти…) – «по паспорту» (которого она, разумеется, пока не имела…) ей еще только должно было исполниться четырнадцать лет! И с этим, весьма существенным обстоятельством, о чем, правда, мы с Ириной никогда не говорили (словно не признавая таковое обстоятельство за главное «препятствие», которое, в случае выхода наших «инстинктов» из-под контроля, могло нас остановить…), – я должен был считаться!
