А еще в пятом цикле мелькнула строчка «Нам век не хватать будет женщин», перекидывая мостик к шестому циклу «Откуда снова этот свет», где все двадцать стихотворений посвящены «женщине, и тайне с ней». Женщина предстает здесь и воплощением той фронтовой, далеко идущей мечты, и надежды на счастье, которого достоин каждый из оставшихся в живых, – и сверх того, женщина, по догадке Володина, знает и скрывает в себе лишь ей доступное ощущение и понимание извечных жизненных смыслов.
В седьмом цикле «На шаре тесненьком» сюжетный лабиринт «Неуравновешенного века» делает внезапный поворот, возвращаясь вновь к демонстративно гражданственному четвертому циклу «Он сжег себя на площади центральной», пронизанному сознанием вины «за грехи империи моей» перед «малыми странами», перед послушной Чехословакией и непокорным Афганистаном. В седьмом цикле набирает силу мотив непримиримого несогласия с государством: из-за развеянных довоенных иллюзий и надежд на честную жизнь; из-за банкротства «социализма с получеловеческим лицом»; из-за гнетущего унижения человеческой личности.
«Когда начались сомнения? – спрашивал себя Володин в „Записках нетрезвого человека“. – Когда началась отдельная от государства жизнь? Точнее сказать, не мы от него отделились, а оно от нас отделилось, дало понять, что не нуждается в наших мнениях. А нам – то и дело стыдно за него. За другие государства не стыдно, они не наши, а за это стыдно, потому что оно наше и все, что оно делает, – это как бы мы делаем». То же самое душевное состояние зафиксировано в седьмом цикле в стихах, помеченных 1973 годом («А легко ль переносить, / сдерживать себя, крепиться, / постепенно научиться / в непроглядном рабстве жить?»), и в стихах 1976 года («Друзей безмолвно провожаю / и осуждать их не берусь. / Страна моя, изба чужая, / а я с тобою остаюсь. / Твоих успехов череда – /не для меня, не для меня. / А для меня твоя война, / а для меня твоя беда»). В стихотворении «Четырнадцать рабочих расстреляли…» несогласие с государством достигло точки невозврата.
В сюжетном лабиринте «Неуравновешенного века» наметился тупик. И даже когда времена в одночасье переменились, когда «оживали распятые, исчезали великие», Володин в стихах признавался: «Первый раз в жизни / я перестал понимать: / как жить? Что делать? Ради чего?»
На грани исторического перелома, настигшего страну, в пылу демократического взрыва душевный кризис был налицо. Сводить счеты с рухнувшим государством «надобность срочно отпала». А чувство «виноватости без вины» вовсе не смолкло («Виновных я клеймил, ликуя. / Теперь иная полоса…/ Себя виню, себя кляну я…»). В восьмом цикле «И черные мысли к рассвету» чувство личной вины за все казавшиеся раньше пустяковыми «проступки» и «промашки», за все «кляксы на жизни» стало губительно назойливым («Я судьей себе стал, палачом. / Что ни день, то казню себя заново…»). «Копившееся где-то» возмездие пугало своей неотвратимостью.
В девятом цикле «Никогда не пейте с неприятными людьми» была четко декларирована бескомпромиссная позиция:
Отныне ставлю вас в известность,
что без отсрочки, проволочки
я выбыл из игры нечестной.
На этом я поставил точку.
Это тяжкая участь – внутренне наглухо замкнувшись – сохранять себя, свою независимость в обстановке тебе и ненавистной, и уже непонятной. Говорить себе: «Я равнодушию учусь» или «Я от этого в стороне». И автор-персонаж лирического повествования в очередной раз скрывается за образом-маской:
