что мне небо, оно не указ для таких, как я, – ангел всех неудачников мне говорит, вздохнув, – я жалею собаку, воробушка, муравья, я жалею тебя, и не только тебя одну.
ангел всех неудачников носит тугой колчан с разноцветными стрелами, бьющими как лучи.
не боится грозы и карающего меча. ангел всех неудачников ходит ко мне в ночи: посидеть на балконе, подумать, что вот, темно – это звёздная лодка, качаясь, плывёт к зиме, это времени стойкий солдатик встаёт
на ноль, это мы полубоги, и мы не в своём уме.
ангел всех неудачников пьёт земляничный морс, травит байки, доверчив до слёз, почему бы нет.
ощущение чуда рождается в нём само, как ребёнок, венок колыбельных, парад планет. и я слышу, как ветер шуршит в золотых песках, как погонщик лениво кричит на своих ослиц.
ангел шепчет – я видел усталого старика. он сидел на скамейке, и руки его тряслись, словно он шевелил надоевшую пустоту, словно долго бежал от чудовищ каких и скверн.
это был не старик – древний ящер, дракон, летун. он красиво взлетел, его тень зачернила сквер.
по сравнению с ним люди были совсем малы. что за славный дракон. я смеялся его следам. проводив старика, уходил без одной стрелы. город-сон, мотыльки фонарей, мостовой слюда.
и потом я заметил, как бабушка, божий дым, пирожковая фея – я чуял её тепло – полетела
за ним, огнедышащим, молодым, по дороге из шерсти вывязывая крыло.
я встречал и мальчишек, поверивших в листопад, и девчонок, что стали русалками белых пен, а на крыше больницы, где крошечных душ толпа, позабыв про диагноз, дурачился Питер Пэн.
что мне вечность – дороже минута в чужой судьбе, если в нужной минуте действительно волшебство.
раздарив разноцветные стрелы, пришёл к тебе рассказать – неудачников в мире ни одного.
час к рассвету стремительно катится по дуге, проливается солнце ореховым молоком.
ангел всех неудачников смотрит – почти рентген, и я острые уши пытаюсь прикрыть платком.
Вот так бывает: сказочный герой век коротает в замке под горой, разжалованный из богов в злодеи. Сидит себе и штопает носки. А мысли его где-то, далеки, витают, трансформируясь в идеи:
«Ну зашибись, допустим, я забыт, но я верчусь, налаживаю быт, тружусь и никого не обижаю.
Допустим, мне предложат умереть, а у меня фазенда, и пырей погубит огурцы и баклажаны.
Картошку колорадский жук сожрёт. Немедля надо думать наперёд, но так, чтобы с фантазией, с загадкой.
Смерть Шрёдингера: есть, а вроде нет. А мне ещё чинить велосипед, болеет моя добрая лошадка.
Возьмём гипотетический сундук (надеюсь, уж сундук-то я найду, вселенная работает на выход).
Возьмём златую цепь и дуб возьмём. Желательно у дуба водоём, ну это просто маленькая прихоть.
Кого в сундук засунем, хммм, вопрос. Мне нравятся бобёр и утконос. У егеря есть славная борзая.
Но он не даст, он жмот и скупердяй, в сезон дождей
не выпросишь дождя. Поэтому, наверно, лучше заяц.
Ещё кого бы? Страуса? Сову? Пингвина? Блин, они здесь не живут, а так хотелось, кстати, так хотелось. Пингвин смешной, похож на поплавок. Пусть будет утка, тоже ничего, нормальное откормленное тело.
Теперь – предмет: чернильница? Кольцо? Фамильный перстень жалко. О, яйцо, засуну в утку, подожду немножко. В яйцо иглу, и сглажены углы, и смерть висит на кончике иглы. По-моему, шикарная матрёшка».
Косой и утка говорят: «Весьма. Кащей буквально соскочил с ума. А может, мы его завалим, братцы? С какого ляда этот дивный микс? Он извращенец и таксидермист, поэтому его у нас боятся».
