Мой мальчик Джонни, закажи мне кофе, черней, чем сердце у твоей малышки. Земля напьётся вдоволь тёплой крови любителей чужого золотишка.
По прериям, где бродят буйволицы, поют койоты, ночь в орлиных перьях, грабители, бандиты и убийцы повадились испытывать терпение святого гладкоствольного обреза, таким уж его боги сотворили.
Попробуй что сказать, Мария-Езус, у нас есть в штате и свои Марии.
Ночь выжата, как семя амаранта, скудна и холодна, как поздний ужин.
Всегда работа есть для вигиланта. Ты нужен мне, мой мальчик, ты мне нужен.
Мой милый Джонни, желторотый птенчик, не знавший в жизни про оскал волчиный.
Похоже, наши крыши дали течи размером с океанскую пучину. Сыграй мне, что ли, старый добрый кантри, отлично получается в мажоре. За стойкой место пропастью вакантно. Зачем ты разрешил им, мальчик Джонни? Зачем позволил, чтоб тебя убили? Ты где-то рядом, здесь, я знаю точно. Я был сегодня на твоей могиле. Там хорошо, там чисто и цветочно.
Там маленький венок от рыжей Бетти и сласти
от торговца леденцами.
Хей, Джонни, мне пора, покончим с этим, иди, похлопочи перед отцами, чтоб застолбили место мне в Эдеме, накрыли стол, украсили свечами».
Он снова разговаривает с теми, кто больше никогда
не отвечает.
Освоив ремесло дарить огонь, забрав из дома дедовскую фляжку, Том жил на маяке. Носил тельняшку.
И небо раскрывалось, как ладонь, пока смотрел на небо. Всякий раз показывали разные картины.
И в небе тоже плыли бригантины. Команды не стеснялись резких фраз. Не помешает громкое словцо, ведь на борту сплошные флибустьеры.
На маяке хихикали химеры, но, к счастью, не водилось подлецов. Том никогда не сожалел о том, что он один.
Под сенью старых балок ему хватало пения русалок. На море как-то раз случился шторм. Воруя тишину, большая мгла плясала волнам дикую чечётку. Том между волн ещё заметил лодку, подумав: эх, ко дну бы не пошла. Он видел – в километре от земли плыл человек ему ненужным галсом. Том делал всё – маяк не зажигался, хоть режь его на части, хоть соли.
Когда у неба кончился заряд, и лодочка о скалы
не разбилась, они сидели, тихие как милость, как будто вместе победили ад. Смотритель маяка и пассажир. И время их не торопило –
ну же! Смотрели вдаль. Хлебали чай из кружек. И ели рыбу, персики, инжир.
А Том сказал, салфетку теребя:
– Не смог зажечь маяк. Была причина. – Он не горел? Ну значит, дурачина, я видел свет, идущий от тебя. Я видел луч. Не знаю, с чем сравнить. Мгновение, но этого хватило.
Скрипели доски шаткого настила,
ракушки растопырились в тени.
Из синего космического супа – хоть ешь его половником, хоть лей – довольно улыбался, белозубо, во всю весну старик Хемингуэй.
Быстро она собиралась. Вещей немного: джинсы, футболки, блокноты, расчёски, кисти. В среду она улыбнулась ему с порога: я позвоню, как устроюсь.
Давай, не кисни.
Я не вернусь –
эта фраза страшнее пули, словно они никогда
и не жили рядом. Только ключи оставались лежать
на стуле. Жалко, не маг – он бы их уничтожил взглядом. Время, конечно, не делает нас моложе,
но рассудительней делает. Он смирился. Через неделю вернулся домой, и что же: прямо на кухне, в районе пакета с рисом, он обнаружил письмо. До чего сопливо, глупо, как в женских романах. И так же нудно.
Начал читать. И почувствовал запах сливы, улицы, ветра, который в одну минуту делает лёгким, крылатым, совсем воздушным, или вертлявым зверьком, или сильной чайкой:
