Ей впервые не хотелось запечатлеть то, что ее окружало, потому что Даша не видела в этом красоты. Она даже не взяла с собой ни камеры, ни фотоаппарата, с которыми обычно не расставалась. Мысль о том, что можно снять похороны сестры, казалась ей чудовищной.
Но когда Даша отыскала обуглившийся пятиэтажный дом с вырванным правым верхним углом, ей показалось, что она все же видит его через окуляр. Без таких кадров, как этот, все реже обходились телевизионные новости.
«Мы привыкаем к состоянию войны», – подумала она без надрыва и горечи. Просто подчеркнула факт.
– Это я вам звонила, – услышала она голос за спиной. – Помните меня? Я соседка снизу. Правда, вы уж давно не приезжали… Забыли, наверное?
– Нет, я вас помню.
– Что ж вы в вязаной шапочке? Простудитесь.
– Мне некогда болеть, – машинально ответила Даша, разглядывая смутно знакомую полную женщину, которая боролась с одышкой, прижимая к груди красную варежку.
Глотая окончания слов, соседка продолжила:
– Ксюшенька дала мне ваш номер, на случай чего. Будто предчувствовала… Бывает же такое! Ой… О чем я говорю?!
– Где они? – спросила Даша.
– Да где же… В морг увезли. А Данил тут сидит, у меня. Я ниже этажом живу. Как у нас-то ничего не обвалилось! Только стекла повылетали. Ох, как страшно было!
Даша удивленно перебила ее:
– А какой Данил?
– Ну, как же? Неужели Ксюша не говорила? Верно, хотела сюрприз… Они ведь заявление подали. – Женщина робко всхлипнула, боязливо поглядывая на строгое Дашино лицо.
– Ксеня собиралась замуж?
Та охотно подтвердила:
– Замуж. Только вот оно как обернулось… Их сразу убило. Ксюшеньку с девочкой. А ему ничего. Только он все равно…
– Что – все равно?
– Да вроде как не в себе. Наверное, по голове-то его все же ударило. А может, с горя… Сейчас-то он все равно как ребенок. Спрашиваю: «Где документы твои?» А он знай себе – улыбается! «Не знаю», – говорит. Мы там с мужем все обыскали – нет никаких документов. А я ведь ни фамилии его не знаю, ни отчества. Данил и Данил, как Ксеня представила. Я еще, помню, спросила у нее: «Может, Данила?» Она говорит: «Вообще-то да, но ему кажется, что так звучит слишком по-детски. Он называет себя – Данил». А фамилию не сказала. А он-то сам теперь и не помнит. Сидит, смеется. А то иной раз так заскучает – прямо слезы на глазах. И все просит: «Спой мне. Про Барбоса спой». Ну, а куда мне петь? Я говорю-то – задыхаюсь.
С трудом осмыслив все услышанное, Даша хмуро поинтересовалась:
– А родственники у него есть?
– Ой, а кто ж его знает? Я его спрашиваю: «У тебя мама-то есть?» Всяко ведь может быть, он уже седой весь. А он опять улыбается: «У моей мамы руки белые». Что это значит? Может, в муке запомнил? Говорю: «А где мама-то?» А он на потолок показывает, и весь ответ. То ли померла и на небе, то ли живет где-то высоко.
– Но он же где-то работал? Там должны все о нем знать, – сказала Даша, затосковав от ощущения проснувшейся ответственности.
– Уж конечно, только Ксюша об этом не говорила. Я его спрашивала, а он твердит: «Я делал радугу из цветных шариков». Вот что это значит? Может, вы понимаете?
Даша беспомощно пожала плечами:
– Нет, не понимаю.
Отвернувшись, она опять нашла взглядом рваные края кирпичной стены. В той пустоте, где сейчас весело волновалась голубизна, еще вчера жила Ксения. Даша всегда допускала, что с сестрой может случиться какая-нибудь неприятность, как с любым человеком, который не способен тихонько отсиживаться в уголке. Но представить, что Ксеня мертва, было невозможно. У Даши просто не хватало на это воображения, ведь в сестре всегда было столько жизни… Она била горячим ключом и часто, выплескиваясь, обжигала тех, кто находился рядом. Такие источники не пересыхают сами по себе…
