Караван был собран налегке. Хозяина сопровождали с полдюжины джигитов-нукеров, столько же навьюченных поклажей верблюдов со своими погонщиками, и на краю аула к ним присоединилась пригнанная со степи небольшая отара овец с двумя уже немолодыми пастухами.
Ближе к полудню вся процессия отъезжающих стала вытягиваться в живую цепочку. Впереди всех на рыжей масти ахалкетинце, слегка покачиваясь грузным телом, в седле восседал Жунус. Озабоченное лицо было отражением его мыслей: «Правильно ли я поступил, решив покинуть родную вотчину?» За спиной остался аул, и сердце сжалось, и пробежал по всему телу холодок, отрезвив мысли. Жунус не оглядывался, чтобы не выдать своих переживаний к родному месту, которое дороже всего на свете. Скорее туда, на край света, на пастбища у подножья гор, к берегам больших озер. И уже без всяких переживаний, даже с какой-то деловитостью сам себе задал вопрос: «Что от того изменится, что я уехал? Луна как была, так и останется. – Посмотрел на светлое небо с еле видимыми днем ее очертаниями. – Сына не вернешь. Скота и так вдоволь, хоть и порядочно в последнее время чиновники обирают. – Дробное постукивание копыт лошадей ехавших сзади джигитов придавало монотонность мыслям в его рассуждениях. – Раз решено, так уж тому и быть, – уже утвердительно отрезал он. – Перемены нужны прежде всего в самом себе, а для этого надо отвлечься от суетливых дел и мрачных мыслей, вводящих тебя в хандру».
И, как бы сам себя убеждая в правоте этого, отпустив поводья, пришпорил коня, сорвавшегося в галоп.
Прошли двадцатые роковые, настали тридцатые трагические годы, и все они были насыщены тревожными событиями, будоражившими степь…
В летнее время во дворе усадьбы председателя колхоза Энбекши-Казах Усмана Калижанова, у входа в низкую беленую мазанку на клочке кошмы сидел древний старик. Неподвижное смуглое лицо, словно каменное изваяние, не подавало никаких признаков жизни. Лишь только узкие щелки черных глаз, изредка подергиваясь, были признаком того, что в нем теплилась жизнь. Мало уже осталось тех, почти никого, кто знавал его как полновластного хозяина в степной вотчине.
А теперь он был хозяином только своих мыслей, и круг его забот свелся лишь к воспоминаниям. Аллах даровал ему долгую жизнь, и он, вспоминая пережитое, все искал, в чем ее смысл.
Несмотря на свою глубокую старость и время, которые беспощадно изменили его внешность, он был при трезвом уме и светлой памяти.
«Память! Это благодаря ей, солнцу и степному ветру я все еще живу и стою на ногах, – размышлял Жунус. – Человек – дитя природы, и, как у природы, есть у него свои жизненные периоды. Свои весна, лето, осень и зима, – продолжал размышлять старик. – Давно прошли мои весны, время моего детства и юности, так давно, что память еле выхватывает из потайных своих уголков скрывающиеся где-то там, внутри, те события, плывущие в сознании сизой дымкою, и от этого становится все печальней и трогательней на дряхлеющем сердце. – Ему пришло на память детство, поучающий и величественный вид отца, его авторитет среди аульчан. – О Всевышний! Зачем ты даешь память, ворошишь умершее прошлое?..»
Вспомнилось ему, как впервые его, одиннадцатилетнего мальчика, отец взял на какую-то важную встречу. Так он хотел, чтобы сын быстрее взрослел и вникал в дела, судьбоносные для их народа. Они скакали с отцом по степи в сопровождении джигитов-нукеров, которые на почтительном расстоянии двигались позади. К ним приближалась такая же группа всадников со своим хозяином. Отец поднял руку, и джигиты приотстали, их кони перешли на шаг. То же самое сделали ехавшие навстречу, оставив своего хозяина одного. Когда поравнялись, отец с незнакомцем поприветствовали друг друга по мусульманскому обычаю. Незнакомец, ехавший рядом с отцом, заговорил о каких-то важных делах, и лицо отца сделалось задумчивым и строгим. Единственное, что запомнилось мальчику, – это несколько брошенных незнакомцем фраз, до сих пор оставшихся в его памяти: «Сенат отклонил нашу просьбу… Принято “Временное положение” об управлении нашими степями…»
