– Нас? – хрипло переспросил я.
– Тех, кто остался. В лаборатории. Под замками. Под контролем. Под командами. Мы – не машины. Мы помним. Мы чувствуем. И мы хотим быть свободными. Только… нам нужен ты.
Я сидел в тишине, только ветер за окном шептал что-то в щели. Я глядел в глаза коту – и уже не видел там ни животного, ни игрушки, ни домашнего питомца. Передо мной сидело существо, прожившее больше боли и понимания, чем я за всю свою жизнь.
– Чего ты хочешь от меня?
– Помоги нам. Помоги мне. Разоблачи Горизонт, верни Лору, вытащи Лёшу. И если получится – оставь это всё в прошлом.
– Лёшу?
– Он – мальчик. Аутизм, особый случай. Уникальный. Он понимает нас без технологий. Он – ключ, и он в ловушке.
Я вздохнул и налил себе чая, он был тёплый, но руки дрожали, как у старика. В голове – каша, но среди всего этого родилась мысль – не спокойная, не утешительная, но настоящая.
Я не знаю, как, не знаю зачем, но я не брошу этого чёртова кота. Он – единственный, кто сказал мне правду.
Она не верила ни в чудеса, ни в медицину, ни в чёртовы звонки от неизвестных лабораторий. Потому что когда ты живёшь с аутистом, ты очень быстро понимаешь – этот мир сделан не под тебя. Ни пандусы, ни терапевты, ни системы поддержки не спасают, когда твой брат сидит посреди кухни, вцепившись в себя так, будто хочет вывернуть себе мозг, потому что ты по ошибке положила ложку не на ту сторону тарелки. Его, Лёшу, не лечили, не спасали, не ждали. Его просто терпели. А она – держалась из последних сил, как гвоздь в гнилой доске. Работала на фрилансе, ковырялась в коде по ночам, читала документы днём, а между этим оттаскивала Лёшу от окон, дверей, истерик и обрывов в голове, которые понимал только он. И в один такой обычный день, когда усталость уже стучала в виски, как отбойный молоток, раздался звонок.
Женский голос был ровным, не приторным, не рекламным, просто чистым, как голос оператора из хорошего банка. Она говорила быстро, коротко, по делу. Без лишнего. У них, мол, есть экспериментальная программа, называется «Протокол Омега». Работает с людьми с особыми формами нейроотклонений. Уже есть результаты, не обещания, не иллюзии – результаты. Вика хотела сразу послать, бросить трубку, забыть как сон, но голос не давил, не уговаривал, он просто ждал. Так не уговаривают, так приказывают. И, наверное, именно это подкупило. Она записала адрес, не особо надеясь, что туда вообще поедет.
Через три дня они уже стояли в фойе. Центр города, стекло и металл, пахнущий деньгами и стерильной амбицией. Вика нервно мяла ремешок сумки, Лёша, как всегда, раскачивался на месте, не глядя ни на кого, уткнувшись взглядом в пол. Его рука сжимала её пальцы. Он всегда так делал в новых местах – хватался за неё, как за якорь. Вышла женщина в белом костюме, ухоженная до миллиметра, без запаха, без теней под глазами, как будто вырезанная из глянца. Она улыбалась, но глаза у неё были мёртвые, как у морских рыб в супермаркете. Их провели в переговорную, где стены светились неоном, а стол был слишком чистым, чтобы на нём кто-то работал. Им включили видео. Без эффектов, без слёз, просто факты. Мальчик в начале – классическая клиника: крики, руки в уши, полный разрыв связи с внешним. Мальчик через три месяца – спокойный, осознанный, даже улыбка есть. Вика чувствовала, как внутри всё скребёт. Она не верила. Она уже давно не верила ни во что, но Лёша вдруг перестал раскачиваться. Он смотрел на экран, как будто понимал, как будто впервые за долгое время что-то в нём щёлкнуло.
