Протосеанс - страница 4

     Эвергетов тогда еще глубже напрочь уходил внутрь себя, и прошло очень много еще дней прежде, чем он понял, что брошенный якорь на траверзе порта ожидания это – не выход.

     В воздухе день ото дня всё становилось теплее, и выстуженные за ночь воспоминания о девочке по утру всё отзывались убийственным ноем под ложечкой, и Эвергетов, извергая рык, как в глухом безумстве, смыкал хищные челюсти. Это некая сила, копошившаяся в нем, неприметно и упрямо, заставляла продираться его дальше по-над хлябями незадававшейся ему молодецкой жизни – будто бы под блюз наследия отринутого гения-краснодеревца, и отца-дизайнера, чьи творения безвестно пребывали в состоянии ожидания следующих дерзаний.

     Когда-то с одинаковым самоотвержением ухаживала Эвергетова-вдова за детьми-разнолетками. Старший, Васенька, серьезный, он всё к наукам тяготел. Уехал в 68-м на Урал – так и поминай, матка, как звали первенца. Наезжал однажды в родное гнездо – в семьдесят пятом (подумать только!) и после навсегда погряз в делах и семье.

     Средний, Толик, на пять лет старше Жени, автомеханик и работяга, выруливает, где-то, будь бог милостив, обратно к дому, может еще повеселит мать своим приездом, снедаемую горечью обиды за сыновние-то не ласки…

     Но не дождалась… Ни одного, ни другого. Умерла от неизбывной тоски, в 91-м, жаль только младшего, Женю, не на окрепших ногах еще, осиротеет, как пить дать, без материнского-то надзора… Вот немилость!

     А Жене подоспело семнадцать. Сообщать было некуда, адресов братьев никто не знал, и похороны матери прошли чудовищно неслёзно и казенно организованно.

     С того самого дня Евгений и претерпел в себе первый ощутимый толчок. Во сне почему-то стали навязчиво являться какие-то голые степные панорамы да на них табун гонимых страхом лошадей и, где-то над всем этим, – черная дыра бури, как некий знак, или символ, значение которого он якобы подсознательно прочитывал, но объяснить прочитанного долго не мог. Одного не знал он, что когда он сам нередко отрешался от реальной среды – ровно «умирал», как насекомое, тело его стыло, а взгляд обретал зловещий красный оттенок, насыщаясь кровотоком сосудов; и цвет глаз серо-перламутровой глубины  обрамлялся рамкой из животворной крови. Этот метаморфоз и увидела однажды Лена, в будущем, что сослужило ей роковую услугу.

     А познакомились они банально, в транспорте, в автобусе.

    Прошло несколько месяцев.

     В один из похожих друг на друга совместных вечеров Эвергетов раскрылся Лене как он остался в далеком детстве один в утробе огромного города, – отца его на строительной площадке в глубинке заволжской равнины завалила стальная конструкция, а братья разъехались кто куда. С кем они? Живы ли? Словом, не с кем ему и печалиться и радоваться.

     Тревожимая устремленным в потолок взглядом жениха Лена заволновалась: она разглядела в уголках его губ что-то необычное: нечто брезгливое зазмеилось, и стало прорастать из легкой ухмылки в ужасную, злодейскую гримасу.

– Что-то не так? – К ее несчастью он уловил это пристальное внимание на себе.

     Масленый блеск в его глазах вдруг дрогнул, и где-то в углу помещения заслышался непонятный шорох и вместе с тем запах, тонкий, неуловимый и легкий, как в послегрозовую минуту. Даже дышать стало легче. Ладони, на которых лежали ее мягкие, нежные ладони, вдруг нахолодали, как от стекла, а волосы, отволгшие за жаркий вечер любви, спали на ресницы. Она отвела их, чтобы лучше рассмотреть предмет своей тревоги – даже добавила немного света на ночнике, и – а! – сердце стремительно захолонуло. Лена успела только вскрикнуть и отпрянуть от Эвергетова, но тот, очнувшийся от  небытийного замирения, реактивно выдернул ее из объятий свободы и плотно прижал к себе, приложился губами к ее дрожащему рту, не способного уже даже вымолвить слова ужаса, словно заткнул источник нежелательного шума. Она завозилась, задергалась, но он, как осердившийся шмель, загудел и, не отрываясь от губ, защемил ее шею железной хваткой, а когда та затихла, разъял принудительный поцелуй и сказал в упор, уже мертвой: