Меня охватила внезапная радость, я почувствовал себя увереннее.
– Наташа, – сказал я, – я не то что пишу стихи…. Я пока познаю язык, который знаю плохо. У меня не было возможности с детства впитать русский язык. Мне трудно. Я косноязычен. И то, что для другого в языке само собой разумеющееся, для меня – открытие. Как-то летом мне соседка попалась, поднялась из оврага по лестнице, обернулась и говорит: «Гроза будет, птицы низко и небо мреет». От этой фразы повеяло грозой больше, чем от неба. А вот казаки Пугачёва, узнав, что на них движется царское войско и плахи не миновать, – затосковали животами.
– Знаешь, – продолжал я, – я думаю, что инородец или человек, выросший в нерусской среде, неумело подходит к русской стилистике и этим невольно экспериментирует. Язык его неправильный и потому смелый, запоминающийся. Вот Гоголь, вырос на Украине, а как плетёт! А Рустем Кутуй. Какие стихи о кочевниках, узкие глаза в свете костров, – чудо! Не хуже, чем у Блока. Тут есть ещё один момент. Казалось бы, у аборигена все козыри и он видит себя как бы в зеркале, потому что он сам прямое отражение языка. Но в зеркале он может видеть себя только анфас. А вот в отношении национальной глубины, – тут поёт кровь! Тут инородец по духу уступит. Пусть абориген перед зеркалом не видит себя и не слышит. Пусть он слеп и глух. Но он слеп и глух по-особенному. Он слеп, как Гомер, и глух, как глухарь, который самозабвенно предаётся любовной песне на току и не слышит приближения смерти! Таков Есенин!..
– Ты умный.
– Просто я много думаю об этом. Это из моей статьи…
Мы помолчали. Пошёл крупный, мокрый снег. Над нами, рядом с одинокой сосной, горел фонарь. Снежинки вились под ярким диском, похожим на луну, стремились к земле, и как-то обречённо висела в конусе света зелёная ветка сосны.
– У меня спина мёрзнет, – сказала Наташа, затем добавила: – А знаешь, почему?
– Почему?
– Потому, что у меня талия тонкая, а бёдра широкие, пальто не плотно примыкает. Вот и проходит холодный воздух.
– Давай потру, – сказал я и начал расстёгивать её пальто.
– Грабят, – прошептала Наташа, закрыв глаза.
Я повернул её и поцеловал в губы.
– Хочу на пляж, – сказала Наташа. – Чтоб солнце пекло.
И я представил горячий пляж, её раскалённые волосы падают мне на лицо, они пахнут ветрами Сахары…
– Губы шершавые? – спросила Наташа.
– Обветренные. И на руках цыпки, – пошутил я.
– Что это?
– Это я так, о детстве, – сказал я, тихонько растирая ладонью её хрупкую спину. – Весной, когда мы пускали кораблики в холодной воде, на руках появлялись цыпки – это кожа на тыльной стороне ладони шелушится.
– Не-ет, такого, сударь, у нас нет, – возмутилась девушка.
– Наташ, ты по-прежнему певца любишь?
– Какого певца?
– Рафаэля. Испанца.
– Ой, детское!..
– А что нынче – не детское? – спросил я.
– Не детское… – Наташа то ли задумалась, то ли не решалась признаться. Наконец сказала: – Афанасьев.
– Это кто – артист?
– Нет, выпускник из соседней школы.
– Где ты его откопала?
– На улице. Как в романе. Я поскользнулась, упала, он помог встать, отряхнул, проводил до дома.
– Ты встречаешься с ним?
Наташа засмеялась:
– Ты, кажется, ревнуешь?..
Я на самом деле ревновал. Мне было неприятно, целуясь с нею, слышать о каком-то там Афанасьеве. Если в семнадцать лет каждая девушка считает себя принцессой, то почему бы юноше не мнить себя принцем!
