Пройти по краю - страница 11

К 40 годам у Егора Прокудина порваны все ценностно-значимые связи с жизнью (предана мать, от торгнуто общество, отчужден и сам от себя). «Вся судьба Егора погибла – в этом все дело, и неважно, умирает ли он физически. Другой крах страшнее – нравственный, духовный. Необходимо было довести судьбу до конца. До самого конца…» Далее Василий Макарович высказывает удивительно глубокие мысли, касающиеся смерти Егора Прокудина: «Скажу еще более странное: полагаю, что он своей смерти искал сам. У меня просто не хватило смелости сделать это недвусмысленно, я оставлял за собой право на нелепый случай, на злую мстительность отпетых людей… Я предугадывал недовольство таким финалом и объяснял его всякими возможностями как-нибудь это потом „объяснить“. Объяснять тут нечего: дальше – в силу собственных законов данной конкретной души – жизнь теряет смысл. Впредь надо быть смелее. Наша художническая догадка тоже чего-нибудь стоит». Степан Разин в романе «Я пришел дать вам волю» также непреклонно, в силу законов собственной судьбы, идет навстречу своей гибели. Это мы еще увидим. Кстати, сорокалетний возраст считался у древних греков вершиной развития человеческих способностей, но в этом же возрасте особенно громко звучит в человеке «козлиное» начало (напомним, что «трагедия» в переводе с греческого «tragodia» – «козлиная песнь»).

В. М. Шукшин много раз высказывался о литературе, думал о ее проблемах: «Нет, литература – это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка». И здесь противоречивое движение мысли: «Логика искусства и логика жизни – о, это разные дела. Логика жизни бесконечна в своих путях, логика искусства ограничена нравственными оценками людей, да еще людей данного времени». Он был против сюжета, внутренне не принимал его. Почему? Потому, что «сюжет всегда несет в себе заданность, он сам – резко определенная мысль, и ты из него уже не выпрыгнешь. Сюжет нехорош и опасен тем, что он ограничивает широту осмысления жизни. Я не имею здесь в виду шедевры литературы… Теперь бессознательный (подчеркнуто нами. – Е. Ч., читай – „глубинный“) на первых порах протест против сюжета превратился для меня в не преодоленные еще мною проблемы мастерства. Сюжет – запрограммированное неизбежное нравоучение». «Вот смотрите: я очень неодобрительно отношусь к сюжету вообще. Я так полагаю, что сюжет несет мораль непременно: раз история замкнута, раз она для чего-то рассказана и завершена, значит, автор преследует какую-то цель, а цель такого рода – не делайте так, а делайте этак. Или: это – хорошо, а это – плохо. Вот чего не надо бы в искусстве», «…тут вот штука-то именно в этом: может быть, сюжет служил Достоевскому только поводом, чтобы начать разговор. Потом повод исчезал, а начинала говорить душа, мудрость, ум, чувство. Вся суть и мудрость его писаний, она не в сюжете как раз, а в каких-то отвлечениях».

Отношение к «сюжету» – проблема искусства (литературы) или нечто большее? Нет. Это «сшибка» с к р у п н ы м и мыслями о жизни, о судьбе человеческой. «Сюжет? Это характер». Верно и обратное, что «характер – это сюжет». Тот, кто видит свою миссию в том, чтобы д а т ь людям в о л ю, и от жизни требует б е с с ю ж е т н о с ти и от мира ш и р о т ы, я с н о с т и и о т к р ы т о с т и. История для него не может быть «замкнута». Ведь «важно прорваться в будущее…», даже ценой собственной смерти. «Знаете, когда он настоящий? – спрашивает Шукшин о Егоре Прокудине. – Когда идет навстречу своей гибели…» Здесь суть шукшинских категорий «души» и «судьбы» (они в его понимании часто отождествляются). Он верил в судьбу как предназначение. Он ее предчувствовал. Георгий Бурков вспоминает: «Как-то Шукшин спросил меня: «А ты знал, что будешь знаменитым?.. А я знал…» Владимир Коробов задает вопрос: «Знал ли, чувствовал ли Василий Макарович, что н и к о г д а больше ему не приехать сюда, не пройти по родимой земле ни в сапогах, ни босиком, никогда больше не увидеть многих близких и земляков?» И отвечает: «Когда смотришь сейчас «Печки-лавочки», вглядываешься в его лицо, в чистые лица его родных и знакомых, в первый и последний раз сведенных все вместе, то тебя вдруг охватывает печальная уверенность: зн а л, ч у в с т в о в а л, п р о щ а л с я…» За несколько же часов до смерти Василий Макарович говорит Буркову: «…я сейчас в книге воспоминаний о Некрасове прочитал, как тот трудно и долго помирал, сам просил у бога смерти…»