Влад остановил на мне ледяной взгляд, но в этом взгляде не было враждебности.
– За каждым готом, Прозо, – бездна. Как, впрочем, и за не готом. Исключений не бывает. Пусть пустяшная, но бездна есть за каждым.
Я хотел было сказать, – ну, не знаю, за мной никакой бездны точно нет, но прикусил язык, потому что бездна была. И ещё какая!
Однажды, это случилось ещё до того, как у меня появилась отдельная квартира, я пришёл домой поздно. Матери не было, она осталась в загородном доме, а отец… Отец даже не потрудился закрыть дверь супружеской спальни, и я, проходя по коридору мимо, увидел их, – его и какую-то девчушку, чуть ли не мою ровесницу, судя по нежным розовым пяткам, – нагишом в постельной буре.
Я застыл на месте, как человек, впервые наблюдающий вскрытие трупа. Трупом была совместная жизнь отца и матери, но мертвец в кое-как подогнанном саване лежал до этой поры в гробу на не убранном цветами постаменте, всё-таки сохраняя черты благопристойности. Теперь же ошмётки этой благопристойности летали по комнате вместе с бесстыдными взвизгиваниями девчушки, стремившейся всеми способами показать, что происходящее доставляет ей удовольствие.
Опомнившись, я прикрыл дверь спальни. И пошёл прочь из родительского дома, решив переночевать у бабушки – матери моей матери. Она жила на другом конце Москвы в двухкомнатной, с маленькой кухней квартирке, в которой когда-то ютились все мы.
Притомившись от дальней дороги и пребывая в расстроенных чувствах – такого тоскливого стыда мне испытывать ещё не доводилось – я выпил в баре возле её дома два дрянных коктейля, от которых чуть не умер на месте. Неудивительно, что сознание моё начало выключаться ещё до того, как я нажал кнопку звонка. Бабушка открыла дверь, и тут коврик, на котором я стоял, словно выдернули у меня из-под ног. Стараясь удержать равновесие, я подался вперёд, но коварный порог поймал мой ботинок за рифлёную подошву, а пол прихожей встал дыбом, и изо всей силы шарахнул меня по лицу. Я лежал, и от боли перед глазами вспыхивали сотни огненных цветочков. Потом увидел два шлёпанца с розовыми помпонами и услышал бабушкин голос, в котором клокотало бешенство.
– Пьяная дрянь! Яблоко от яблони! Такой же ублюдок, как отёц, этот прохиндей из Рязани!
В прошлом учительница математики она не отличалась уравновешенностью и легко переходила от одного настроения к другому, так что нередко объектом её критики становилось то, что час назад она восхваляла. Неизменно негативным оставалось лишь её отношение к моему отцу, которого она считала хитрым и циничным провинциалом из Рязани, женившимся на её дочери исключительно из-за московской прописки.
Поражаясь степени, до какой этот день был не моим – и отец никогда ранее не позволял себе приводить домой девок, и бабушкина ненависть к нему никогда ранее не транспонировалась на меня с такой определённостью, – я с виноватой улыбкой приподнялся на руках. И тут внутри меня словно вышибло какой-то клапан: в попытке предотвратить неизбежное откинулся назад, набрал в грудь воздуха и со стоном, похожим на всхлип, вывалил содержимое своего желудка прямо на розовые помпоны. Растерянный и безнадёжно несчастный я не мог даже пошевелиться, в каше глухих звуков и мутных образов, похожих на галлюцинацию, выделил судорожно кривящиеся губы возмущённой бабушки, но не мог понять, что она говорит. Лишь после того, как меня вырвало ещё раз, стал доходить смысл страшных слов, которые она бросала мне в лицо, – жаль, что ты не умер в младенческом возрасте, а мог бы, был у тебя такой шанс, когда заболел двусторонним воспалением лёгких, а главное, твоя мать хотела твоей смерти, желая таким образом отомстить негодяю из Рязани, который уехал к морю с очередной проституткой, наплевав на жену и больного ребёнка, да, жаль, что не умер, и ведь уже синеть начал, да я – старая дура, пожалела, вызвала «скорую помощь», приехали, где, спрашивают, мать, а мать в парикмахерской, волосы перекрашивает, вот так-то!
