– Приветствую, братья и сёстры, – Кнут раскинул руки в жесте объятия.
Зал громко захлопал. Бассейные подскакивали на своём лежаке и орали что-то нечленораздельно-восторженное. Мона прижала толстые пальцы к груди и торопливо кивала. Дети свистели и топали. Резко и мгновенно обрывая весь шум, Кнут опустил руки и улыбнулся. Улыбка была безмятежной, блаженной. И хищной.
– Сегодня мы снова радуемся.
Сергей стоял прямо. Он не глядел на столб и на культистов, совершенно, кажется, равнодушный к позору, который его ожидал. Острые черты лица были такими похожими. Дэн моргнул и увидел на миг вместо парня-подростка молодую энергичную женщину, которой, как и Даля, больше не существовало. Теряющий волосы затылок Колина не отражал ничего. Но плечи под тканью халата немного напряглись. Или нет.
– Мы счастливы своим избранием. Мы обитаем в месте, закрытом от скверны, храним и преумножаем дары его. Мы чтим великое учение Замкнутости. Соблазны и грязь, дурной воздух поверхности не проникают в наш дом, – Кнут сделал печальную паузу, – но проникают нам в голову. Что следует делать, когда мысли нечистые?
– Молиться! – зал зашелестел.
– Когда нечистые поступки?
– Следует страдать!
– Когда, – культисты зашуршали складками широких балахонов, – когда один из нас разносит грешные идеи, когда смущает детские умы лживой догмой, когда прячет книгу… Что тогда?
– Столб!
Сергей поморщился. Отвращение легло на острое лицо, и тишина стала мёртвой. Сергей не боялся. «Плохой фарс, никчёмный», – читалось. Хлоя подошла к нему сзади. Сергей внятно произнёс: «Идиоты». Но он не препятствовал, когда Кнут, вновь ставший улыбчиво-мирным, приобнял его и подвёл к столбу.
– Однако не преступник – лишь заблудший. Пусть наказание страданием очистит его разум.
– У тебя воняет изо рта, – сказал ему Сергей.
Уговорившая бабушку пустить её в зал Ника хихикнула. Ахнувшая Мона отвесила ей подзатыльник. Внучка взвизгнула и заплакала. Дэн тупо слушал шипение женщин и гневное мужское бормотание, пока Хлоя и Кнут привязывали к столбу наказанного. Сергей прижался к металлу щекой. Глаза он не закрыл. Дэн подумал, что не сможет это – смотреть. Окажись он у столба, – возможно, скоро – обязательно зажмурится. Ему хотелось и не хотелось повернуть сейчас голову и увидеть, как реагирует Вера. Она молчала. Не хлопала, не скандировала. Не возмущалась сергеевой непочтительностью. Только медленно и глубоко дышала. Вера точно не пойдёт с ним в теплицы гулять, если Дэна привяжут к столбу. Вере будет стыдно.
Кнут взял тонкий трос.
– Помолись, чтобы очиститься, друг, – он широко замахнулся.
– Ты мне не друг. Вы все.
Трос рассёк воздух бывшей библиотеки со свистом. Сергей вздрогнул. Он вздрогнул раз, другой, третий, не издавая ни стона, потом снова и снова. Футболка ветхая, думал Дэн. Но алое отстирывается, а дырки – заштопываются. Он мысленно покатал слово «футболка», как мяч, потому что оно означало игру в тот самый мяч на красивом, огромном, сплошь зелёном поле. Под наружным солнцем. «Гнилая кровь», – сказала сбоку Мона. Сидящие рядом горячо поддержали её. Небритый Джексон мрачно хмурился.
Глаза брата Нади – упрямые, светлые, набрякшие влагой от боли – смотрели прямо на Дэна.
Дэн осознал вдруг, что кухари все идентичны руками. Машины предков жарят, варят, парят, сушат, но кухари чистят еду, режут, формируют и накладывают. У них бледно-белые руки от частого мытья водой и коротко, под корень стриженые ногти. Красные и тёмные отметины – шрамы от порезов, ожоги. Определённые брезгливые повадки: не касаться в повседневной жизни грязного – нестиранной одежды, липкой вещи, человека, который вспотел и не мылся. Скоро Вера тоже станет подобной. Хорошо, что Дэн работает не на очистной. Возможно, у них что-то сладится.
