«В его глазах, – шептала донья Фермина, – восходит безумие. Не знаю, как его спасти».
Впрочем, и все наши очень беспокоились, что один достойный человек живёт изгоем на диком берегу, где нет общения и цивилизации. Как отшельник. На нашем острове такого прежде не случалось, не принято было. И вот самые видные наши сеньоры собрались делегацией, чтобы поговорить с доном Хуаном Андусе, изменить его мировоззрение. Это приурочили ко дню Независимости, в середине ноября. Так, думалось, будет торжественней и убедительней. «Независимость – это не только внешнее отделение чего-то от кого-то, – сказал тогда, как я припоминаю, губернатор дон Хоакин. – Независимость – это и внутреннее присоединение кого-то к чему-то». Эту мысль позднее выбили на медной дощечке, привинченной к одной из парковых скамеек. Лучше сказать, в нашем парке все скамейки с медными дощечками, на которых слова и мысли самых достойных людей острова Чаак.
Я очень хорошо помню те события, потому что был их участником. С моим папой договорились, чтобы он представил меня в качестве душевнобольного. Делегация решила, что дон Хуан легко меня излечит и, успокоившись, вернётся с дикого берега к семье. Это была хорошая, человечная задумка. Мне сказали, как в общем-то ведёт себя душевнобольной. И я репетировал несколько дней. Когда я показал всё, чему научился, делегация смутилась. Они засомневались, так я сейчас думаю, возьмётся ли дон Хуан Андусе за такой трудный случай.
И всё же на день Независимости, украшенные трёхцветными флагами, мы отправились в путь. До дикого берега пятнадцать километров, такова ширина нашего острова, и далее три километра до утёса, на котором дон Хуан построил лечебницу.
В доме было очень тихо. Только слышался прибой. Каждая из ста коек примята. Наверное, дон Хуан лежал на них поочерёдно. А гамак его лишь покачивался на ветру. Под ним на глинобитном полу белела горстка пляжного песка, будто кто вытряхнул сандалии.
Это было всё, что осталось от дона Хуана Андусе. Я тогда сразу понял. Все наши уходили из этой жизни приблизительно так. Или немного иначе.
Губернатор дон Хоакин набил свою курительную трубку белым прахом, чтобы передать вдове – донье Фермине.
Как мне было не запомнить тот день Независимости?! Сто заправленных, но примятых коек. Тишина и фырканье прибоя. И белый прах под гамаком и как губернатор набивал им курительную трубку. Я стал на самом деле как душевнобольной. Обратной дорогой меня несли, завернув в трёхцветный флаг, будто павшего в битве.
Лет через пять ураган Херардо снёс крышу с лечебницы дона Хуана Андусе и поломал деревянные жалюзи в окнах. Дом пустует, но как-то всё держится на утёсе. А донья Фермина, говорят, ни разу там не побывала. Теперь я не уверен, что там, на диком берегу, произошло. Правильно ли я всё видел и понимал? – так я сейчас думаю. Ну, как умру, узнаю правду и успокоюсь. Мой папа говорил: «Всё тайное становится явным на том свете. А если бы мы всё узнавали на этом, чем бы занимались на том? Скучали». Эти слова тоже есть на одной из скамеек в нашем парке.
Дон Томас Фернандо Диас приподнялся в гамаке, чтобы лучше видеть, как выплывает солнце. Странно, как медленно восходит и как быстро заходит. Дон Томас думал об этом раз в году. Солнце было таким же, как двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад – разве что менее ярким.
Дон Томас Фернандо Диас догадывался – если встретит солнце на диком берегу острова Чаак, значит впереди ещё одна весна, когда распускаются хаккаранды, колорины и фрамбуэи, ещё летний сезон дождей с рюмкой текилы, ещё одна осень, когда вызревает морской виноград и бродят неподалёку ураганы, и зима, конечно, когда почти нет москитов и кокосы глухо падают в прибрежный песок, вздымая белые облачка праха. Хорошо пожить, где придётся.
