Психология счастья и оптимизма - страница 24

Существует прямая связь между исследованиями, посвященными психологии счастья и удовлетворенности жизнью, с одной стороны, и общесоциологической концепцией «качества жизни» (Quality of Life), с другой. Причем ведущее влияние первоначально исходило со стороны качества жизни. Как социологическая концепция была выдвинута и стала активно развиваться в 1960-е годы, прежде всего, учеными США применительно к новому, постындустриальному этапу социально-экономического развития своей страны. В структуре этой концепции важное значение придавалось понятию субъективного благополучия (Subjective Well-Being) личности, которое имело четко выраженный психологический смысл, связанный с понятиями счастья и удовлетворенности жизнью.

Как известно, концепция Quality of Life, которая наряду с другими модными социологическими теориями тех лет, например, общество «всеобщего благоденствия», «изобилия», «массового потребления» и т. д., отражающими новые тенденции развития западных стран, была резко отрицательно воспринята советским обществоведением. Она критиковалась прежде всего по идеологическим мотивам, поскольку, как тогда считалось, была «призвана в конечном счете «доказать» мнимые преимущества буржуазного образа жизни над социалистическим» (Попов, 1996, с. 150).

Вполне понятна и объяснима эта общая негативная позиция наших ученых к данной концепции: в годы коммунистического единомыслия вряд ли можно было ожидать научной объективности и аргументированного анализа каких-либо общественно-политических теорий и моделей, чуждых идеологическим ориентациям марксизма.

В этой связи интересно выделить основания, по которым в 1970-е годы советское обществоведение решительно отмежевалось от термина «качество жизни», взяв на «вооружение» другой термин – «образ жизни». Дело здесь не только и не просто в том факте, что первый из них был, как выразился М. Н. Руткевич, «захватан» буржуазной социологией, имел политико-пропагандистскую окраску, страдал крайней неоднозначностью и т. д., что чаще всего отмечалось в нашей философской и социологической литературе (Руткевич, 1976; Попов, 1977). Совершенно очевидно, что все эти замечания и упреки не с меньшим основанием можно было бы адресовать и к понятию «образ жизни». Более важным представляется нам в данном случае другой аргумент: «образ жизни» имел прочные марксистские корни и в теории исторического материализма был непосредственно связан с основной для нее категорией способа производства материальных благ. И если в определении «качества жизни» акцентировались индивидуальные аспекты жизни, связанные с личностными ценностями, психологическим самочувствием человека, его субъективными ощущениями жизни и т. д., то в содержании «образа жизни», напротив, доминирующее значение придавалось ценностям общественного бытия, связанным с системой общественных отношений, социально-экономической жизнью людей, со способами их практической деятельности. И в соответствии с этим значением субъектом жизни здесь выступает не столько конкретная эмпирическая личность, сколько более широкие сообщества людей – народ, классы, социальные группы, этнические общности и т. д.

Тем самым марксистская концепция «образа жизни» вряд ли могла стимулировать проведение конкретных психологических исследований, в которых на индивидуальном уровне анализа изучались бы различные проявления субъективного благополучия людей, в том числе ощущения счастья и удовлетворенности жизнью и т. д., как это имело место в русле другой. В этом отношении научный потенциал и продуктивность социологической концепции «качества жизни» оказался в целом выше «образа жизни».