– Валяй, уступил Мишка и стал насвистывать себе под нос песенку крокодила Гены.
Это с полянки казалось, что черёмуха совсем рядом. А к ней пришлось через сухой бурьян пробираться, который вокруг этой черёмухи когда-то разросся, да через молодую крапиву. Но ни бурьяна, ни крапивы мне бояться было нечего. Я в сапогах резиновых.
Получилось, что гнездо только казалось низко, а полез – не тут-то было. Ещё ветки черёмухи частые, как ласке надо через них изворачиваться, пролезать. Но всё равно я долез до гнезда. Теперь как-то надо на верхние ветки забраться, чтоб над гнездом хоть голова бы оказалась. И тут новая закавыка: гнездо-то, оказывается, с крышей! Поднимешься над ним – крышу своротишь.
Откуда ни возьмись – сорока. Кричит – из себя выходит, хвост метлой, из стороны в сторону кидается, норовит долбануть меня по голове и крыльями, и клювом. Мне показалось: сама ступа с Бабой Ягой вокруг меня носится и помелом меня охаживает…
А через некоторое время нахлынула целая стая сорок! Гам, гвалт подняли, пикируют на голову, крыльями по мне стегают. Я кое-как одной рукой от них отмахиваюсь, другой вцепился в ветки, чтоб не свалиться вниз.
Вдруг подлетело несколько ворон и тоже на меня! С сороками заодно! Вот это тебе да!
Мне стало не до гнезда, скорей бы вниз, на землю, да ноги унести. А они не дают слезать – и сверху, и снизу поддевать меня успевают. Орут как угорелые, ветер вокруг меня подняли. Да ещё я сам отмахиваюсь, ветки раскачиваю. А на верху-то тьма гусениц оказалась. Как посыпались они – ад кромешный! Жирные, волосатые, по веткам летят, по лицу моему, за шиворот падают. Бррррр! Сапогом на ветку ступлю хлюпки, чавки от раздавленных гусениц раздаются. За ветку хвать – полная горсть ихней давленины. Мамочки! У меня скулы судорогой сводит от брезгливости…
– Мишка, – кричу, – погони их от меня!
А Мишка молчит, да его на том месте и не видно. Он куда-то пропал из виду.
А сороки и вороны прямо вьюгой вокруг меня кружатся. И крыльями меня лупят, и хвостами! И – ой мерзость – помётом жидким обдают… Не помню, как с черёмухи слетел, да через бурьян! Споткнулся, об корягу ногами заплёлся и в крапиву – бух! Так огнём и полохнуло по выпроставшимся из пиджака рукам, а лицо – кипятком ошпарило!
Словно из полыхающей печи меня выдернули. Стою на луговине, гусеницами залеплен, весь в давленине ихней зелёной, в птичьем помёте, весь ободранный и в волдырях крапивных. Рёву бы задать?! Да перед Мишкой стыдно. И так теперь по всей школе разблагостит.
А Мишка, оказывается, отбежал от своего места подальше и всё-всё видел. Теперь подбежал ко мне, ржёт как жеребец, и то по бокам себя хлещет, как петух перед кукареканием, то пальцем в меня: «Ой, мамочки, ой, лопну! Ой, уйди с глаз, Витька, не дай умереть со смеху. Ой, лишь бы не мне такую апупею!
И живот обеими руками поддерживает, будто у него он падает…
А на телеграфном столбе на самой маковке кукушка как растрёпа. Крылья распустила, хвост задрала и как флюгером им водит. А сама вот это да! – лает! Прямо как собака лает! А поодаль другие кукушки, и тоже лают. Может, на сорок с воронами ругаются… да нет, на меня это они взъелись, что ремесло их хотел перехватить – по чужим гнёздам шастать.
– Вит-тя-а, Ви-ть-тя – заехидничал голос из кустов. – Это досужие чечевицы своё мнение высказывают.
И все-то, и всё-то против меня было.
