Поехали в воинский конец детинца. Там, где тянулись кузни, арсеналы, казармы да клети, в которых никто не жил и попасть в которые никто бы, собственно, по своей воле и не захотел. Именно перед одной такой приземистой постройкой его караульные и спешились.
Дверь не скрипнула. Но, похоже, она была единственным предметом под этой крышей, за которым хоть как-то следили. Бычий пузырь на узенькой бойнице окошка, грязный пол да раскиданные по нему охапки соломы – все убранство напоминало скорее поруб, чем горницу. Впрочем, поруб, судя по торчащему из пола в дальнем углу кольцу, тут тоже имелся.
Он сразу отметил про себя, что никто его бить и вязать, несмотря на угрюмость всех лиц, втиснутых в не менее угрюмые покои, не стал.
Может, не только суда не будет, а вообще все обойдется?..
Хотя, насколько ему подсказывала память, не бывало еще такого случая, чтобы человека схватили и притащили в такое вот место для того, чтобы после с почестями и здравницами унести на паланкине обратно.
Все его вопросы мигом отпали, как только за спиной грянула о стену настежь распахнутая дверь:
– Ну что, тать, попался, стало быть?
Дружинники, ставшие по периметру стен, склонили головы. Но такое позволялось только им, дабы чрезмерное проявление почтения не помешало несению службы. Вои попроще да поплоше свое подобострастие перед человеком с этим голосом должны были проявлять в куда более коленопреклоненной форме. В прямом смысле.
Осторожно, чтобы чересчур усердное рвение не стало выглядеть в глазах дружинников попыткой к чему бы то ни было нежелательному, Тверд опустился на одно колено. Голову склонить тоже не поленился.
– Вы посмотрите, какой смиренный отрок предстал пред нами в это доброе утро.
Князь Великий киевский князь собственной персоной.
У него вообще-то хватало бояр, ближников, тысяцких и прочих приказчиков, чтобы разбираться с такими мелкими делами и несущественными людишками, к каковым вполне справедливо приписывал себя и Тверд.
Стало быть, долга память самодержца.
– Встань. Люблю, когда в глаза смотрят.
Тверд молча повиновался.
С тех пор как он видел его в последний раз, князь изменился. Задорный молодецкий блеск в глазах без следа растворился в серой стали. Лоб меж насупленными бровями пересекла морщина. В плечах государь заметно раздался, а длинные волосы с редкими проблесками слишком уж ранней седины без особого успеха прикрывали глубокий шрам с левой стороны шеи. Припорошило и бороду вокруг упрямо стиснутой полоски рта. Одет князь был в простую белую рубаху да грубые нордские полосатые штаны.
– Изменился, – словно читая его мысли, проронил князь.
И хотя Тверд готов был сказать то же самое, он промолчал. Хотя бы потому, что заговаривать со Светлым можно тогда лишь, когда он сам тебе это позволит.
– И вызов экий волчий, поди ж ты, в глазах появился. Я слыхал, первых ромеев волчица вскормила. Теперь, видать, всякий, кто с ними поживет, по-ихнему выть начинает?
Князь оценивающе оглядел фигуру Тверда. Словно коня на торгу осматривал, да тот ему не особо нравился.
– Вот скажи мне, десятник, что мне обо всем этом думать?
Раз уж повеление разомкнуть уста дано, стало быть, можно и начать говорить.
– Не могу знать, о чем именно, княже.
Князь поощрил его волчьей улыбкой.
– Ну, так уж и не знаешь. Добро же, я тебе скажу, коль ты чего запамятовал. После семи лет в стольный град возвращается из Царьграда некий бывший десятник княжей дружины. Ну, потянуло его в родные места. С кем не бывает? Не обязательно же считать его при этом ромейским поглядом? Пусть даже и имеет он зуб на князя. Между нами-то говоря, кто ж не имеет?
