…Пробел между двумя последними фразами в воспоминаниях Евстафия Петровича Рудыковского заключает в себе ни много ни мало – их совместное путешествие по Прикубанью и Крыму.
Ниже я постараюсь восполнить это упущение.
***
Итак, поезд генерала Раевского продолжал двигаться под источающим нестерпимый зной степным небом.
Дорога обыкновенно располагает к неспешным раздумьям, и Пушкин с тревогой размышлял о грядущем. Высланный из столицы «за стихи», он теперь с удивлением ощущал, что поэзия оставляет его. Вытекает из души капля за каплей, как вино из прохудившегося сосуда, не давая более радостных озарений. Надолго ли это? Неужто навсегда? Каламбуры и эпиграммы не в счёт, на скорые рифмы каждый паркетный шаркун горазд при должной охоте, но как быть с остальным? Что, если более не вернётся к нему лирический дар облекать в слова то, что иначе как стихами, не выскажешь? Впрочем, быть может, он ныне лишь освобождается от самообольщения, и на самом деле вовсе никакого дара у него не имелось?
В последнее время раздумья подобного рода часто возвращались к нему. Недавно в Горячеводске он дописал эпилог к поэме «Руслан и Людмила», в котором сетовал на то, что муза – богиня тихих песнопений – оставила его:
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой –
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, весёлых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий день протек –
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений…
Периоды мучительной рефлексии порой приходят ко многим стихотворцам. Но Пушкин был молод, подобное случилось с ним впервые, оттого грядущее тревожило его. И вместе с тем поэта возбуждало ощущение переживаемого приключения, коим несомненно являлось это путешествие. Жизнь как бы разделилась на две неразъёмные линии, и трудно было понять, какая из них более достойна претендовать на подлинность.
Позади одна за другой оставались станицы Кавказская, Казанская, Тифлисская, Ладожская, Усть-Лабинская, Воронежская… Повсюду путников приветствовали дозорные казаки, дежурившие на деревянных сторожевых вышках. Навстречу генералу, герою Отечественной войны 1812 года, выходила вся местная старшина, а с ними и прочие станичники. Мальчишки бежали следом за конной кавалькадой, провожая путников к колодцам, где те останавливались напоить лошадей.
На ночлег располагались в станицах, под защитой частоколов-огорож с устремлёнными в небо деревянными остриями, либо за высокими плетнями, увитыми колючим тёрном.
«Видел я берега Кубани и сторожевые станицы, любовался нашими казаками: вечно верхом, вечно готовы драться; в вечной предосторожности! – позже писал Александр Сергеевич своему младшему брату. – Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа – они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению…»
